3.1: § 1 "Отец". Глава третья: «Мои родители». Из книги "Миссия: "Вспомнить Всё!"
Бог наградил меня хорошим отцом. Такого отца я пожелал бы всякому, живущему на Земле.
Визуального образа отца из моего раннего детства в памяти не сохранилось. Осталось ощущение чего-то большого, сильного рядом со мной, всегда готового защитить.
Я, малыш, его не вижу, но знаю, что он здесь; к нему всегда можно обратиться за помощью, он — как Бог.
Отец — человек роста выше среднего, голубо-зеленоглазый, с ранней проплешиной, сравнительно большим, выразительным мужским носом, толстогубый. Пропорции тела достаточно гармоничные.
Особая примета – четыре с половиной пальца на правой руке (фаланга большого пальца отсутствовала после производственной травмы). Как ни странно, именно эта особенность придавала отцу специфический шарм.
Нюанс восприятия его личности, что ли.
Почему-то в памяти всплывает случай с салом. К отцу пришёл приятель и они расположились за единственным в комнате круглым столом, на котором стояла бутылка водки и поллитровая стеклянная банка с белыми квадратными кусочками солёного сала.
Мне было три-четыре годика, а может и меньше, и я не знал, что такое сало.
С любопытством я подошёл к столу, вытащил кусочек и попробовал. Вкус показался мне необычным, но интересным. Пока собутыльники вели неспешную беседу, я потихоньку уплёл всю банку. Мне стало плохо. Меня стошнило.
С тех пор я возненавидел сало как продукт. И до 23 лет к нему не прикасался.
Всю прелесть сала (особенно в его копчёном виде) я прочувствовал уже будучи в Ивделе, когда мне, главному врачу, шмат сочного золотистого копчёного сала преподнёс в качестве угощения немец по национальности, мой подчинённый, дезинфектор Пиус Готфридтович Пфайфер. (Он занимался разведением свиней, и в копчении свинины был ещё тот дока).
В юности пару раз мы с отцом в качестве прогулки ездили в Москву. Ничего не запомнил о тех поездках, кроме посещения ресторана «Валдай», что на проспекте Мира.
Мы проголодались, а заведений общепита статусом попроще рядом не нашли. Отец увидел вывеску «Валдай» и почему-то набрался решимости посетить этот ресторан.
За столиком, куда нас вежливо усадили, мы просидели минут сорок.
Наконец официант соизволил появиться вместе с нашим заказом. Мы заказали скромно: пюре, сосиски, компот и хлеб ржаной. По окончании трапезы официант ознакомил нас со счётом. В нём стояла цифра «120».
«Сто двадцать — чего?» — удивился отец. «Сто двадцать рубликов-с» - с холодным цинизмом ответствовал работник московского общепита.
Делать нечего, отцу пришлось отстегнуть всю свою зарплату за два более чем скромных блюда.
Хорошо ещё, что деньги при нём оказались в нужном количестве.
Ночевали у троюродной тётки, в однокомнатной квартире в Тушино. Тётка, навещая нас в Горьком, всегда наговаривала мне: «Уезжай ты из Горького в Москву. Горький это большая деревня». Я не понимал истинного значения её слов. Теперь жалею, что не проникся этой мыслью. Надеюсь, мой сын исправит мою ошибку.
Отец родился в селе Ляписи Кстовского района в 1929 году. Его назвали Алексеем. Он стал вторым после первенца Еньки.
Предшественник Енька рос мальчишкой бедовым. Помогал старшим управляться с хозяйством. Был уверенным в себе, самостоятельным. Схватывал всё на лету. Обладал великолепной памятью. Решал все возникающие проблемы по-взрослому. В несколько годиков сел на коня. Гордо гарцевал на нём или лихо рассекал пространство, бешено мчась по бескрайним полям и равнинам.
Одна наблюдательная соседка признала Енькины таланты небывалым явлением на фоне обычной серости деревенского быта.
Пришла к моей бабке и заявила «Анастасия, горе-то какое! Ведь такие долго не живут!».
То ли сглазила, то ли оказалась права. Енька умер в подростковом возрасте от инфекции, которая тогда во всём чудовищном многообразии беспрепятственно косила детей в невероятном количестве.
Детские воспоминания отца оставили яркий след в его сознании. Словно впечатались навсегда.
Например, он как-то при очередном посещении малой родины, будучи уже взрослым, спросил своего отца и моего деда Александра: «Батя, а помнишь, у нас была лошадь гнедая, а хвост у неё был весь рыжий?».
«Как, — воскликнул дед, — ты можешь помнить эту лошадь, ведь тебе тогда было только два годика?!».
Подрастая, Алёша сравнительно быстро занял место старшего в семье, когда его отца сначала отправили на Финскую войну, потом на Великую Отечественную. С десяти лет мой будущий отец работал наравне со взрослыми. Косил, пахал, сеял. И всё – за трудодни, практически за бесплатно. Времени на обработку личного хозяйства не оставалось.
Всю юность и молодость он воспринимал позднее как ощущение неизбывного чувства голода. Он говорил: «Мне кажется, что я мог бы переварить быка».
Силами Природа наделила его недюжинными. В войну он стал основным в колхозе. Решал, как, где и сколько сеять.
В 1943 году в их колхоз наведался проверяющий из города. Не имея каких-либо вразумительных представлений о сельской жизни вообще и о строгих правилах сева в частности, он стал отдавать распоряжения, выполнение которых могло привести село к продовольственной катастрофе – неурожаю.
Отец горячо вступил в спор с ним, объясняя нелепость, скорее губительность подобных решений. Ответственный работник пообещал посетить Ляписи осенью, в дни сбора урожая, пригрозив отцу расстрелом за саботаж и вредительство, если урожай будет плохим. Погода не подвела. Осенью колхозники собрали богатый урожай.
Проверяющий только злобно промолчал. Крыть ему было нечем. Можно представить, сколько страха натерпелся молоденький Алёша, ожидая осени.
Сейчас-то мы понимаем, что не всё зависело только от него. Любая засуха могла погубить самые совершенные, грамотные агрономические методы выращивания зерновых.
Несмотря на все его успехи, в доме есть было нечего. Не было времени на обработку приусадебного участка, на сбор даров Природы.
Как-то раз его направили по заданию руководства колхоза в лес для сбора валежника.
Поплутав по лесу, он обнаружил залежи сухих сучьев и ветвей. Стал нагружать телегу. Под очередной грудой валежника он обнаружил целую полянку свинушек. Хоть косой коси! Не теряя времени, он набрал грибов в треть повозки. Мать отца, моя бабушка Анастасия, встретив Алёшу, ахнула. Грибы немедленно последовали в печь, превратившись в праздничное угощение. С той поры свинушки навсегда остались любимой разновидностью грибов (как блюдо в солёном виде). Несмотря на то, что санитарная служба уже давно отнесла свинушки к группе условно-ядовитых грибов. Я говорил ему об этом. Он возражал: «Главное хорошенько промыть их, не менее двух раз! И правильно засолить. Тогда они становятся вкуснее груздей!»
В 1943 году отца призвали в Армию. После полугода прохождения подготовки в «учёбке», как и полагается, он был направлен в ряды действующих войск, в Крым.
Крым стал вечной песней отца. Там он встретил свою первую любовь.
Девушка была постарше его на пару лет, яркая красавица, к несчастью своему оказавшаяся в оккупированной немцами зоне.
Фашисты, конечно же, не пропустили удобного случая воспользоваться прекрасным налитым телом спелой девушки. Она не рассказывала своему молоденькому поклоннику, моему будущему отцу, о гнусных, мерзких подробностях своей жизни в порабощённой Феодосии (но жить с этим, говорила она, я долго уже не смогу).
Дивизион, в котором служил молодой отец, шёл вторым эшелоном на Берлин. Если бы первый эшелон был разбит, их части вступили бы в бой с фашистами.
Оценивая такие черты характера отца, как прямота, чистота, бескомпромиссность, естественность, искренность, мне становится страшно, когда я представляю, как он поднимается из окопа в атаку под пули или бросается на амбразуру дзота.
Слава Богу, этого не произошло. Перспектива родиться в будущем у меня, как и у старшего моего брата, благодаря этому обстоятельству не исчезла.
Папа рассказывал о своих впечатлениях, когда их подразделения вошли на территорию Крыма, которая только что, пару дней назад, была освобождена нашими войсками. Зрелище тяжелое, гнетущее.
Он видел два танка, немецкий и наш, застывшие, как вздыбившиеся кони, опираясь гусеницами друг на друга. Никто из них не победил, но никто и не сдался. Как два богатыря, одновременно пронзившие друг друга копьями.
Так и стояли в виде зловещей обугленной арки. Как свидетельство несокрушимости обеих враждующих сторон, их мощи и потрясающего упорства в достижении цели.
Если трупы советских солдат к тому времени успели прибрать, то трупы фашистов грубо спихнули в глубокое ущелье. Но смрад разложения распространялся на всю округу. Из любопытства, преодолевая отвращение, отец спустился на несколько десятков метров вниз на дно ущелья. Увидел чёрные лица эсэсовцев, торчащие руки и ноги. Форма на них была новенькой, как с иголочки, на запястьях блестели браслеты и дорогие часы.
Но ничто не спасло их от неминуемой расплаты за всё содеянное на многострадальной Крымской земле!
Подразделение, где отец служил дальномерщиком батареи береговой артиллерии, дислоцировалось в Балаклаве. Оттуда, сквозь оптические приборы, молодой паренёк разглядывал немецкий крейсер. Шёл он очень далеко, за пределами досягаемости полёта снаряда орудия.
В военном билете записано: «участие в боях — участвовал в составе 214 отдельного подвижного артиллерийского дивизиона БО Черноморского флота с мая 1944 г. по 16.09.1944 г.»
Отец дошёл до Румынии, когда закончилась война. Местное население Восточной Европы относилось к солдатам Советской Армии почтительно, заботилось, обеспечивало провиантом.
Дослужившись до звания «сержант», папа носил форму моряка, на его бескозырке красовалась гордая надпись золотыми буквами «Черноморский флот».
В 1944 году возник (приблизительно в нынешнем прообразе) новый род войск — «Морская пехота». Направленные в пехоту моряки часто оставляли себе тельники и бескозырки и шли в атаку в тельняшках.
В бою моряки отличались особой смелостью и дерзостью. Организационно морская пехота входила в состав Береговых войск ВМФ, включавших также части береговой артиллерии и береговых установок ПКР.
Пока мой будущий отец воевал, бабка Анастасия, оставшись без основных кормильцев, мужа и старшего сына, мыкалась с голодными малыми детишками, как могла.
Настал момент, когда в доме есть было нечего. Она написала сыну о том, что они пухнут от голода. Отец немедленно обратился к начальству, которое, по существующим тогда правилам, распорядилось обеспечить семью военнослужащего специальным пайком.
Паёк стал спасением семьи. Когда отец приезжал на кратковременную побывку, его встречали, как Бога. Так говорил, вспоминая о тех днях, младший брат отца – Шура.
В семье отца боготворили. Гордились им. Отец стал для младших братьев и сестёр непререкаемым авторитетом, священным оракулом.
Конечно, с годами, когда все подросли, стали самостоятельными и обросли, в свою очередь, семьями, отношение к нему стало менее пиететным, что ли. Но базовое уважение к старшему брату принципиально сохранялось всегда.
Семь лет он отслужил в Крыму. Многое довелось перетерпеть.
Был случай, когда шлюпка, в которой находился отец с сослуживцами перевернулась в холодную ненастную ноябрьскую погоду. До берега пришлось плыть в одежде, рискуя утонуть от волн и переохлаждения.
Обошлось.
Опасность подстерегала и оттуда, откуда не подумаешь. Их серьёзно отравили.
Интендант с водителем вёз им съестные припасы. В нарушение запрета в кузове он разместил фляги с соляной кислотой. Грузовик опрокинулся. Кислота попала на продукты.
По законам военного времени это грозило трибуналом и закономерным приговором: «расстрел». Оба сильно перепугались и трусливо скрыли этот факт. Накормили матросов отравленной пищей.
Через небольшое время все участники трапезы почувствовали себя плохо. Рвота шла вместе с кусками слизистой желудка.
Отец, благодаря заложенным в нём природным силам, выжил. Правда, желудок он испортил навсегда.
Спустя тридцать пять лет его старший сын-хирург и мой родной брат Саша организовал ему операцию по удалению большей части изуродованного желудка (оставшуюся треть напрямую соединили с кишечником).
И ничего. Срослось. Никакого дискомфорта отец после операции больше не чувствовал.
На службе, в Крыму, отец познакомился с девушкой дивной красоты. Она стала первой женщиной для отца. Восторгалась его искренностью, естественностью, природной чистотой. Была очень благодарна за внимание, проявленное с его стороны. Но их связь серьёзными отношениями не признавала. Считала, что есть непреодолимое препятствие.
Как я уже упоминал, она пережила оккупацию. Немцы с удовольствием использовали её красоту «по назначению». Чтобы спасти свою жизнь, она смалодушничала: была вынуждена спать сначала с офицерами, потом с солдатами. Она прошла «сквозь строй». Воспитанная в строгих принципах советской страны того периода, она страшно страдала. Помните (если читали) о словах немецкого врача, осматривавшего русских девушек перед отправкой на принудительные работы в Германию? Он сказал: «Мы никогда не победим этот народ. 99 процентов обследованных мной девушек — девственницы!». Врач прекрасно осознавал великую силу (в данном случае - мощь) нравственности.
.
После освобождения Крыма советскими войсками любимая девушка сержанта береговой артиллерии «приговорила себя к исключительной мере наказания»: она говорила отцу, что ей уже не жить, что она не достойна новой жизни. Мысленно она давно уже погибла, деля постель с врагом.
Отец пытался привести её в чувство, образумить, предлагал руку и сердце, но красавица решительно отвергла его предложение, утверждая, что она теперь «опущенная», «грязная», «падшая».
Вспоминая военную молодость, отец часто просил меня поставить ему пластинку с песней «Феодосия» на стихи Владимира Харитонова в исполнении Марии Лукач. Он слушал её и плакал. Она заканчивалась, он просил повторить. И так несколько раз подряд:
«К тебе приходят корабли И паруса маячат алые. На самом краешке земли Ждет моряка гора усталая.
Пусть журавли несут по осени за моря свою печаль. Феодосия, Феодосия – ты любви моей причал.
Тебе - днепровская вода И телеграмм московских молнии. Пусть будет жизнь твоя всегда Счастливым солнышком наполнена!
Пусть журавли несут по осени за моря свою печаль. Феодосия, Феодосия – ты любви моей причал.
За годом год за веком век Уходят и не возвращаются. Пусть каждым утром человек В красивом городе рождается!
Пусть журавли несут по осени за моря свою печаль. Феодосия, Феодосия – ты любви моей причал...»
К концу службы отец никак не мог дождаться включения своей фамилии в приказ о демобилизации.
Помог случай, когда он встретил знакомого полковника. «Что ж ты раньше мне не сказал? – закричал полковник и немедля отдал распоряжение о демобилизации отца. Хотя отца сослуживцы убедительно уговаривали остаться: послевоенное время было тяжёлым, голодным, безработным. А в Армии всегда было что поесть и где поспать.
Но отец категорически отверг такую возможность: он стосковался по родным местам и лицам. Возвратившись в 1950 году, долго в Ляписях он пробыть не мог.
Причины этого я не выяснял. О них несложно догадаться, они очевидны: разруха.
Поехал в город Горький искать работу. Жил у далёких Ляписских родственников (вернее приходил только на ночёвку и, в связи с отсутствием площадей для размещения, спал под кроватью).
Не всё так просто складывалось с работой у отца, прежде чем он устроился на Станкозавод, чтобы обеспечить нашу с братом будущность.
В 1950 году возможность найти работу в разрушенном войной хозяйстве страны была крайне мала. Небольшие деньги, которые Крымское военное начальство выделило ему на первое время обустройства, быстро закончились. Целыми днями он ходил в поисках работы, пряча кусок ржаного хлеба и единственную селёдину в кармане.
Именно в те дни, когда он проходил мимо рыночных рядов, усыпанных душистыми аппетитными яблоками, у него возникло непреодолимое желание когда-нибудь в будущем обязательно вырастить большой сад.
Чрезвычайное обнищание заставило его обратиться в ближайшее отделение военкомата. Увидев заросшего недельной щетиной, иссохшего моряка в мятых клешах (отец ходил в военно-морской форме), военком пристыдил его за неподобающий вид.
«Простите, — сказал отец, — но уже три дня я не ел».
Военком тут же выложил из портмоне десятку, и взял обещание с отца, что тот побреется, умоется и пострижётся, а также, со своей стороны, пообещал немедленно посодействовать ему в вопросе устройства на работу.
Так отец из бойца превратился в молотобойца.
Из-за отсутствия опыта, «сноровки», как говорил отец, через несколько месяцев работы он получил тяжёлую травму. Не сумел вовремя убрать руку. Молот раздробил ему кисть левой руки. Кисть удалось спасти и восстановить
её функции, но фалангу большого пальца пришлось удалить. По инвалидности отца направили на работу в домком на должность управляющего.
В 1951 году двадцатипятилетний Алексей Александрович Смородин женился. Избранницу звали Раисой. Она через год стала мамой моего старшего брата Саши, а ещё через семь стала моей мамой.
(Кстати, мать упоминала, что крестили её по святцам по имени Ираида).
Молодую жену он готов был носить на руках. Она была вся воздушная (полунебесная) в лёгком ситцевом платьице. Вспоминая о том счастливом периоде своей жизни, отец произносил: «Она была ангел!»
Он чувствовал себя в раю рядом с этим ангелоподобным существом.
Внешность и характер у Раисы были потрясающими. Длинные тёмные волосы, чёрные брови, карие глаза-смородинки, приятные правильные черты лица – редкая для тех лет интеллигентность отличала её от окружающих женщин, основная масса которых вышла из тёмной угрюмой грубой деревни.
Такими же топорными, тёмными и обветренными были рабоче-крестьянские лица у всех подружек белолицей красавицы Раисы. Это отчётливо видно на фотографиях, сохранившихся с той поры.
Отец то летал, то парил в небесах. Счастья прибавил первенец Саша, родившийся в 1952 году.
Мужик.
Продолжатель рода.
С большой головой, крупный, крепкий, весом 4200 грамм.
На первое время семье предоставили отдельное жильё – маленькую комнату в бараке Станкозавода. Вскоре, в 1953 году, отцу выделили комнату в коммуналке. Жизнь молодого Алёши начинала свой великолепный разбег.
Почти двадцать пять лет отдал отец работе на Станкозаводе. Став фактическим начальником участка, он столкнулся с проблемой взаимоотношений с подчинёнными.
В гальваничке тогда работали одни женщины. Не менее двух десятков.
Приход нового, неопытного начальника ими был встречен, как и полагается, в штыки.
Они привыкли заниматься самоуправством, избаловались. Зарплаты получали сравнительно неплохие. Гальванические операции с деталями предполагали контакт с различного рода ядовитой химией. Поэтому работа в нём справедливо всегда была отнесена к профвредным.
Поняв, что перед ними простодушный, открытый, добрый деревенский мужик, а не грозный начальник, подчинённые бабы начали интриговать, бойкотировать принимаемые отцом решения.
Бывший матрос быстро навёл порядок в отведённом ему заведении.
Не сразу всё получалось, как хотелось.
Увлечённый химическими реакциями производственного процесса, он стал выдавать рацпредложения. Эти идеи ускоряли выпуск деталей, упрощали его, повышали качество работы. Одно за другим рацпредложения увеличивали амплитуду эффективности, стали граничить с изобретением.
Как вспоминал отец, умные евреи, услышавшие о чудесах, творящихся в гальваничке Станкозавода, благоразумно посетили отца, поговорили с ним, задав ряд содержательных вопросов.
И зафиксировали его идеи в патентном бюро! Только под своими, конечно, фамилиями. (У отца не хватало образования оформить свои мысли так, чтобы они имели вид обоснования заявки на регистрацию изобретения).
До последних своих дней он горько переживал, что ему не хватило грамотности для того, чтобы надлежащим образом оформить свои творческие находки.
Его усовершенствования труда имели и другие последствия. План для гальванического участка верстался из расчёта применения ручного труда, а он, благодаря внедрённым рац.предложениям, процесс хромирования довёл до автоматизации.
Отец рассказывал, как распределялись премии за внедрение его рационализаторских идей:
«Иду в здание заводской администрации, на доске объявлений вижу приказ директора о назначении премий.
«За такое-то и такое-то рацпредложение, — написано в нём, — вручить премии следующим лицам:
директору — 500 руб,
заместителю директора — 300 руб,
главному инженеру — 250 руб
(и далее следует длинный список непричастных, но облагодетельствованных самым высшим начальником работников),
а в конце приказа скромное подаяние —
«технику-технологу Смородину А.А. — 50 руб.».
Рог изобилия идей из головы творческого человека привёл к тому, что наличие двадцати сотрудников на участке сочли излишним. Пошли приказы о сокращениях.
Бабы взвыли: имея детей и давно потеряв мужей, они лишались работы, как единственного источника существования, тем более существования достаточно сносного для послевоенного времени.
Отец не мог предугадать подобного развития событий. Он тяжело переживал случившееся. Но был бессилен исправить ситуацию.
Тем не менее на заводе отца не только заметили, но и начали потихоньку поднимать по служебной лестнице.
Но возникли и побочные неблагоприятные явления.
Если раньше отцу (чтобы отдохнуть после тяжёлого трудового дня) было достаточно выпить пару кружек пива, то в компании начальников среднего звена отца начали угощать гораздо более крепкими напитками. Он всё чаще приходил домой поздно вечером в сильном подпитии.
Мать агрессивно воспринимала эти пьянки. Не найдя других, более достойных средств воздействия на отца, устраивала скандалы. Призывала детей «дать отпор» пьянству главы семейства.
Я, учась на втором курсе института, написал на эту тему следующее стихотворение:
«Женщины! Мужество — ваше терпение.
К рангу святынь причисляю я вас.
Если злодея с кружищей вспененной
Молча прощаете в тысячный раз!
В муже вы ищете то, что вам дорого:
...В полночь встречая пропойцу у двери,
Хочется верить в хорошего, доброго,
Хочется верить в любимого зверя!..».
У отца была любимая поговорка, которую он произносил в состоянии сильной задумчивости. И когда находил мысленное решение — произносил «Так, - сказал бедняк».
Делал все, в отличие от матери, не торопясь. Даже иногда казалось, медленно. Но всегда качественно. Качество — основное отцовское правило в работе.
Сидя на корточках, подолгу, целыми часами, занимался прививками плодовых деревьев. Его присадки, которыми он стал увлекаться в Шаве, пользовались дикой популярностью среди населения, потому что обязательно, впоследствии, обильно плодоносили. Плоды на них были крупные и вкусные. Он знал, что делал.
Отец, как личность творческая, обладал оригинальным мышлением. Заскорузлые устоявшиеся вредные устои он отметал. Плевал на стандарты, если они тормозили прогресс. Умел смотреть глазами другого человека.
В споре — объективен. Не перечил, но и не поддакивал. Лизоблюдство, угодничество органически не переваривал.
Однажды он в крепком подпитии раздавал на улице мальчуганам «пятерки» (купюры номиналом в пять рублей) до тех пор, пока не раздарил таким образом всю свою зарплату. Он считал, что ребёнок с улицы будет необычайно обрадован такой небывалой сумме.
Мать возмущалась, обзывая его всяческими нехорошими словами. Она, наверное, не верила в «дедов Морозов». Даже в реальных «добрых дядь». А отцу очень важно было творить чудеса.
Меня отец любил называть «Павлухенция». Я — второй сын и по праву занимал почётное второе место.
Старший сын Саша был вне конкуренции. Он — круглый отличник. Похвалы в адрес Саши сыпались, как из рога изобилия. Отцу это льстило.
Второй, капризный Павлик, всегда немного отставал по многим параметрам успешности в силу своей болезненности.
Кроме того, отец в подпитии говаривал: «Саша — весь в меня, а вот Павел — совсем не похож». Видимо, сказывалась отцовская ревность, достигшая к моменту моего рождения своего апогея.
Я ехидно парировал: «Так я ж — подкидыш!».
Тем не менее, отец любил меня, как мог. Когда он напивался, единственным добрым другом у отца оставался Павел. Мать занимала агрессивную позицию.
Саша поддерживал её в нападках на пьяного отца.
Однажды, юношей, он осмелился посягнуть на святое — поднял на отца руку. Не в переносном смысле. Не ударил, конечно. Но встал в угрожающую позу, подняв сжатую в кулак руку.
Для меня это было кощунственно.
Я всегда уводил пьяного отца в спальню, снимал с него ботинки и помогал раздеться перед тем, как он ляжет в кровать.
Отец всегда сопротивлялся: «Я — что? — барин какой? Не трогай. Я сам...». Но у самого ничего не получалось. В конце-концов, моя настойчивость одерживала верх.
Отец был очень признателен мне за внимание и участие.
Отец терпеть не мог фиглярства, позёрства. Основная черта его характера – прямодушие. Его проявления всегда были естественны, как сама Природа.
Его мнение отличала редкая прямота. Невзирая на чины и заслуги. Лебезить он не умел. Военная выправка и мировоззрение флотского человека въелись в него на всю оставшуюся жизнь.
В полуобморочном от алкогольного отравления состоянии он орал, примерно также, как герой в фильме «Свадьба в Малиновке»: «Трубка пятнадцать, прицел сто двадцать… Пли!».
Я не понимал значения этих слов. Только догадывался, что это параметры наведения артиллерийского орудия на цель. Ведь он служил визирщиком.
Рабства не терпел.
Даже когда я мальчишкой укладывал пьяного отца в кровать, снимая ботинки и расстегивая ему штаны, тот из последних сил сопротивлялся, пытаясь пресечь мои действия.
«А вот этого не надо! Не трогай! Я сам!» — гневно возражал он, с трудом немного приподнимаясь и тут же резко падая в бессилии обратно.
Я, конечно, продолжал насильничать, раздевая его до нижнего белья и укутывая одеялом. Спустя минуту он трогательно благодарил меня за проявленное внимание и умение «понять и простить».
Чего никогда не было в такие минуты у набычившегося старшего сына и разъярённой жены.
Ещё в пятидесятые годы, после демобилизации, отец считал вправе непременно сделать замечание распоясавшемуся типу в общественном месте. Он ходил в форме моряка, а моряков и военных уважали. Он не боялся вмешиваться в чужие разборки, если они происходили на его глазах.
Говорил он громким голосом с категоричной интонацией. Твёрдо, убедительно, заранее отметая все возможные возражения. Рассудительно усмирял агрессивных спорщиков или безответственных скандалистов.
Чувствуя духовную мощь, зачинщики тут же шелковели. Кротко и послушно выполняли его бескомпромиссные указания-распоряжения.
Нужно благодарить внимательную и заботливую Судьбу, что мой отец, в своём неукротимом стремлении восстановить справедливость, на мстительный нож шпаны так и не наткнулся.
(С годами я всё более ценил отца, оставляя на заднем плане мамины инсинуации. После скоропостижной смерти матери, моё чувство любви к нему ещё более усилилось. Престарелый отец стал для меня последней тонкой ниточкой пуповины, связывающей меня с родительскими истоками).
Меня всегда пугало его бесстрашие.
Ещё раз (и много-много раз) повторяю: слава Богу, что ему не довелось идти в атаку - такой с лёгкостью бросил бы своё тело на амбразуру дзота или, разорвав на груди тельняшку, как в фильме, плюнул бы в морду фрицу, предлагая: «Стреляйте, сволочи!».
Меня бы тогда однозначно не было.
Артистизм он не уважал. Называл «кривляньем». Любил краткость, конкретность во всём. Болтливость его раздражала.
Хотя сам в пьяном виде распускал язык до неумышленных, в силу потери контроля, оскорблений собеседника.
Задеть словом он мог очень болезненно, словно острым ножом. Крайне язвительно, потому что метко.
У оппонента-гордеца моральная рана заживала плохо, с осложнениями и обострениями воспалительного процесса.
Изредка перепадало и сыновьям Если Саша сразу замыкался, «уходил в себя» от обиды, долго с отцом потом не разговаривал, то я быстро отходил, несмотря на свойственную мне повышенную ранимость.
Отец знал об этом и порой изумлённо восклицал: «А ты, Павлухенция, оказывается, необидчивый?!».
Его раздражало, когда я начинал юморить, передразнивая ту или иную отцовскую косноязычную фразу. Лицо его перекашивалось в ненависти.
Не ко мне, а к легкомысленной, шутовской форме общения, которая была органически ненавистна ему. (А мне, по-видимому, как я стал ныне догадываться, - свойственна).
В Ляписях у него был знакомый, который разговаривал с молодым Лёшей с подначкой, с издёвкой, ехидно насмехаясь над любым ответом неотесанного деревенского парня.
Образ этого гада глубоко засел у отца в мозгу. Как только я начинал «кривляться», отец напоминал мне про него, проводя аналогии: «Ну ты, прям, как..этот..Гущин. Прекрати немедленно!»
Отцовский слог формировался в грубых деревенских условиях, поэтому эпитетами и синонимами он не владел.
Но когда отец что-нибудь рассказывал, возникала живая картинка – явный признак художественного таланта.
Неотёсанность его лексики куда-то исчезала, испаряясь в ткани повествования.
Слова становились прозрачными. На полотне рассказа появлялись яркие, сочные образы. Речь текла плавно, ровно, вовлекая (и порой крепко захватывая) слушателя в круговорот описываемых явлений и событий.
Меня удивляла эта его необъяснимая способность перевоплощения крестьянского сына в великолепного рассказчика.
В глубокой задумчивости папа был очень рассеян. Видимо, он с увлечением погружался в себя в размышлениях над каким-нибудь творческим проектом.
Он полностью отключался от мира сего. И невольно превращался в человека с улицы Бассейной у Самуила Яковлевича Маршака:
«Жил человек рассеянный На улице Бассейной.
Сел он утром на кровать, Стал рубашку надевать,
В рукава просунул руки — Оказалось, это брюки.
Вот какой рассеянный С улицы Бассейной!
Надевать он стал пальто - Говорят ему: не то.
Стал натягивать гамаши - Говорят ему: не ваши.
Вот какой рассеянный С улицы Бассейной!
Вместо шапки на ходу Он надел сковороду.
Вместо валенок перчатки Натянул себе на пятки.
Вот какой рассеянный С улицы Бассейной!».
Уходя на работу он мог надеть шляпу, на которой болталась брошенная накануне вечером на вешалку майка.
Рассказывает свидетельница — соседка по лестничной площадке:
«Проходит мимо меня Лёша. Поздоровался. Спускается вниз. И вдруг я заметила на его голове, точнее, на шляпе, развевающийся платок типа «куфии» или «гутры», как у арабов-мусульман.
Я шла следом и долго внимательно присматривалась к его необычному головному убору. У самого выхода из подъезда платок отделился от шляпы и упал к моим ногам. Я подняла его и разглядела в платке обычную мужскую майку...».
Отец же, как ни в чем не бывало, продолжал свой привычный путь на работу.
Когда он оскорблял меня, я старался делать вид, что не принимаю это близко к сердцу. Частенько отец, искренне удивляясь, отмечал эту мою черту: «А ты совсем не обидчивый».
Моё увлечение стихотворчеством он не одобрял. Более того, раздражённо констатировал: «От этого дела пахнет шизофренией!».
В 1984 году, когда я показал ему мою последнюю публикацию в «Ленинской смене», резко изменил своё мнение, сказав примерно следующее: «Ты прославишь наш род...».
Под «градусом» отец изредка вдруг вспоминал какого-то типа со странной фамилией «Клемис». Реплики пьяного отца были отрывочными. Поэтому получить более полное представление о Клемисе мне никогда не удавалось. Понял я лишь одно: то, что Клемис являлся сослуживцем отца по Станкозаводу.
По-видимому, Клемис уязвил отцовское честолюбие каким-то неблаговидным поступком. А может быть, делал это неоднократно, не выбирая выражений. Отец, ведя внутренний мысленный диалог с ним, горестно вздыхал:
«Эх ты, Клемис, Клемис…Ну зачем же так…А?».
Создалось впечатление, что Клемис был «тот ещё прощелыга», наглый и вороватый. Насколько я понял, вёл он себя как шпана. Недаром отсидел большой срок за совершённое преступление. Отец называл его «уголовником».
Но признавал, что Клемис талантом не обделён. Очень смышлёный, цепкий, наблюдательный, психолог, знаток человеческих слабостей, умеющий из ничего извлечь собственную выгоду.
Наверное, в тюрьме всему обучился. А кем он работал на заводе, не знаю. Отец не делился со мной такими подробностями.
В 90-ых годах Станкозавод, как и многие предприятия, был практически разрушен. Завод обанкротили. Поделили на мелкие фирмы и распродали всё оборудование. Нанеся непоправимый ущерб и без того дышащей на ладан экономике страны.
На деле завод со дня ввода в эксплуатацию выпускал прекрасные станки, пользующиеся спросом даже в Странах Европы. Германия активно скупала по дешёвым (относительно европейских) ценам качественный промышленный товар. Раздевала станки, имевшие неприглядный вид и облицовывала их новой блестящей рубашкой, чтобы затем запродать их втридорога.
На заводе призадумались. Поставили задачу преобразить внешний вид станков. Начали с табличек. Хромирование стало одной из основных задач, стоящих перед руководством завода (качество станков и без того было отменным). Отец освоил технологию изготовления таких красивых табличек. Дальше — больше. Он наладил выпуск художественных гравюр. Как попутный товар, производимый гальваническим участком.
На волне его успеха незаметно подросли недоброжелатели. Один из них, регулярно пищущий в заводскую газету, в 1971 году разразился обличительной заметкой, в которой обвинил отца в сбыте гравюр «налево». Честный до корней отец болезненно переносил прилюдный позор. Пока разбирались, суд да дело, он ходил на работу, как приговорённый к расстрелу.
Факты не подтвердились. Отец встретил однажды того писаку на улице и высказал всё, что о нём думал.
Внештатный корреспондент заводской газеты признал свою неправоту. Но опровержения в газете не последовало, поэтому долго ещё отец отскабливал пятно на загаженной репутации.
По случайному стечению обстоятельств или из-за мощного энергетического посыла рассерженного отца, не знаю, но неудачливый критикан вскоре умер от рака.
С возрастом я стал примечать одну особенность: все, кто наносил мне душевные травмы, получали сполна — гроздь возмездия настигала их с кармической неизбежностью. Я даже стал побаиваться сердиться на кого бы то ни было. Встречалось подобное и в судьбе старшего брата.
Что-то могучее, неподвластное нашему человеческому пониманию, защищает наш род, беспощадно уничтожая врагов.
Многих на моей работе стала раздражать моя привычка не смотреть людям прямо в глаза. Особенно в те моменты, когда я зол на них.
Мне кажется, я способен убить одним недоброжелательным взглядом, не говоря о вспышках гнева, приступах ярости или лютой ненависти.
Однажды я рассказал отцу об этом своём наблюдении. Отец испуганно прижал указательный палец к губам и прошептал: «Тише. Никому никогда не рассказывай об этом!».
Тут я понял, что отец давно обнаружил в себе это свойство и очень боится его проявлений.
Теперь страшусь «выброса чёрной энергии» в случае неуправляемого гнева. Работаю над собой, чтобы стать как можно добрее к людям. Стараюсь быть экологичным во взаимоотношениях с ними.
Не знаю, за эти ли способности мать в конце жизни называла отца «колдуном».
А может быть всё, что он напророчил, просто имело такое обыкновение -сбываться.
Отец, оставаясь внутри глубоко деревенским (не по уровню развития, а по восприятию окружающего мира), приговорённый жить в городе, мечтал о домике в Ляписях.
После смерти деда Александра в 1978 году встал вопрос продажи родительского гнезда.
(Бабушку вскоре забрала к себе её дочь Фаина).
Отец стал уговаривать законных наследников, своих братьев и сестёр, отдать за те же деньги дом ему, свежеиспечённому пенсионеру.
Он всегда тосковал по родным местам. А тут возникла уникальная благоприятная возможность осесть в любимых дорогих сердцу Ляписях!
Он обещал им в дополнение выращивать картофель на всех (благо участок, выделенный деду, это позволял). Просил только принимать участие в сборе урожая и его транспортировке до мест назначения.
Но наследники угрюмо промолчали. Они продали дом втихую от отца. И даже полагающиеся ему двести рублей прислали почтовым переводом как извещение о принятом не в его пользу общем решении. «Это Женя прислал» - печально вздохнул отец, увидев знакомый почерк на почтовом извещении.
Отец, поездив по Кстовскому району (в других местах он не хотел), нашёл первый попавшийся из предлагаемых на продажу покосившийся домишко в селе Шава в полуторадесятках километров от Ляписей.
Выбор определило то, что кое-кто из далёкой Ляписской родни уже проживал в Шаве. Да и других вариантов он ждать не стал. Ему не терпелось построить кирпичный дом своими руками.
Все двадцать пять предыдущих лет он говорил об этом.
Мать откровенно и открыто смеялась над ним, видя, как он целыми вечерами лежит на диване. Считала его фантазёром.
Но это не про отца. Дом он все-таки воздвиг. И прожил в нём до конца дней своих, горько сожалея об утраченной возможности жить в Ляписях.
Надо отдать ему должное, отец многое сделал для становления своих детей. Через «не хочу», через «не могу», через, казалось, невозможное. Поэтому для меня он не «колдун», он, скорее и вернее, -— «добрый волшебник».
