Du ved, Ophelia...

I

 

Знаешь, Офелия, скоро светает. Скоро

Опять закричат петухи, и ты уйдешь,

Выронив черный сухой лепесток на

Полпути. Я снова тебя просил забрать

Мои письма. Ты снова молчишь. Как

Всегда; да что там, я уж привык

К неподвижности гниловатых твоих

Губ, отечности бледной шеи и паутине

Седых глаз. Я привык, что корсет

Не держит внутри мух, и они препротивно

Жужжат под моим окном. Я привык, что

Твои пальцы склизки от болотной

Жижи и ты никогда не можешь сама

Расстегнуть мой камзол. Я привык, что

Златые давно кудри смердят червями

И тиной, сами ползут из рук...

 

Знаешь, я снова писал до полуночи, такие же

Странные, плохие стихи, как прежде

Тебе передавал через слуг. (Ты знаешь, мне,

Видать, никогда не осилить чертовый

Этот ямб, сколько бы я ни бился...) Я снова

Слышал, как мать поет ему колыбельные,

И молил, чтоб крылатый Гипнос был

Так же милосерден к тебе, как к ложу

Блудливой этой кукушки. Ты, может,

Приснись ему, чтобы он, как я, не мог

Больше спать по ночам, глаза себе

Выжег свечою и до утра не вставал с

Колен – то-то же будет потеха...

 

Знаешь, я снова пил всю ночь с Горацио.

Как всегда, проклиная Данию, и грешную

Страсть к вину, и свою ненасытную

Глотку. Ей бы уж, курве, залиться этим

Пушечным пойлом и навсегда замолчать...

Ты знаешь, может, и правда – в Англию,

И поменять имя на чопорно-чинного «сэра»,

Двуручник на шпагу, вино – на чай?..

Меня бы никто не знал в лицо, никто

Не считал бы дудкой, не хватал на мосту

За руки и не учил бы любить Христа, голос

Подав из продавленной блудом постели?..

 

Знаешь, дорогая моя Офелия, я готов

Свернуть голову всем петухам в Эльсиноре,

Закрыть все ставни на сотни замков,

Лишь бы еще ненадолго продлить этот

Смрад от болотной тины и пятна на

Сонном камне, лишь бы в сотенный раз

Полюбить паутину этих навечно пустых

Глаз, чувствовать скользкость гниющих

Уже рук, влюбиться опять в истеричных

В окне мух... Но, знаешь, Офелия, скоро светает.

 

 

 

II

 

Присядь, дорогая моя Офелия, я вплету

В червивые кудри твои кувшинки -

Будешь моею наядой. Я утром их

Нынче собрал для тебя в реке... Ты

Знаешь, Офелия, там и теперь,

Вдалеке от этих злаченых застенков

Беспечен папоротника цвет и зелен

Речной камыш - я, видишь, изрезал

Пальцы... Там и теперь идут корабли,

К нашим сонным портам, кричат

На улицах люди, плюют под ноги,

Толкают в бок и божатся неистово,

Мечтая о кружке пива – счастливые,

Блаженные дурни – они пока еще

Живы...

И я – всего лишь пока.

 

Знаешь, Офелия, я простыл. Отнимаются

Руки и снова – чувствуешь? – жар,

Я держать не могу ни перо, ни шпагу,

И трижды проклял ругательство это –

Принц... Вот знаешь, наяда, представь –

В халупе в подножии Идинг-Сковхой

Я дарил бы тебе по утрам череду, и в

Волосы плел маргаритки, и никто б

В целой Дании наших не знал имен,

Ни один Розенкранц, ни один Клавдий,

Я б тебе не шептал по ночам Овидия,

И руки, что я целовал, не были б так,

До боли зубной, холодны, и не пахли б

До терпкости горькими сгнившими розами –

Я, клянусь, был бы до смерти счастлив...

 

Знаешь, Офелия, я устал, я страшно

Устал, мне, кажется, больше не сделать

Ни шага, ни вдоха. Я больше уже не хочу

Дуэлей, мечей и битв – он ошибся, взвалив

Эту ношу на мои плечи, я ее не снесу.

Я уже не хочу мести, не хочу умирать

В кислотной пене на грязном в дерьме

Полу, и до дрожи боюсь новой крови

На моих руках – мне уж с лихвой довольно...

Пусть бы теперь Фортинбрас протыкал

Гобелены, гонялся за тенью, ужинал

Ядом и сушил на окне букеты из черных

Роз. А я бы вернулся назад, в Виттенберг –

Мне ли счета с братом твоим сводить?..

 

Я устал, я страшно устал... Присядь,

Дорогая моя Офелия, я голову на колени

Твои склоню – и засну, под шепот и эхо

Напевов синюшных твоих губ...

 

 

 

III

 

Храни свои розы, Офелия. Нынче упала

Тишь, лишь тяжко набат отбивает в

Синхроне с прибоем, и мухи теперь

Молчат. Эльсинор ждет хлеба и зрелищ,

Хладно и немо застыв, в белесом дыму

Из каминных труб. Знаешь, я ухожу,

Оставляя в ящиках письма и ветку сухой

Неживой череды – плети, моя бледная

Нимфа, плети, – и на дверях покоев моих

Сырых отныне будет висеть замок, и

Письма сгниют, и розы, и томик элегий

Овидия. И ты, приходя под утро, будешь

Ронять свои цепи в пыль, и встречать

Только мух. Ты знаешь, – все тех же мух...

 

Знаешь, наяда, на море отныне штиль,

И Арес остался углями в моем камине,

И руки мои опять холодны – я теперь

Без остатка нищий, перед дьяволом и

Перед богом... Когда-то я верил, что

Буду жив, глотал, как нектар, ветер,

И ни за что не сумел бы «не быть».

Теперь я стою, с камнем на шее, и до

Боли хочу летать, не видя уже земли –

Я готов уже, вниз головою, с вершин

Идинг-Сковхой, закрыв глаза, не дыша,

Шепча твое волнами с солью разъетое

Имя, и пить раскаленный свинец...

 

Прощай, дорогая моя Офелия. Не ломай

Восковых рук, не пой в реке похоронных

Песен, заплутав в камышах. Я дышу,

Но сердце мое не бьется, вместо него –

Набат. Я лечу. Прощай, дорогая моя

Офелия. Храни свои черные розы.