Нелепые глаголы
НЕЛЕПЫЕ ГЛАГОЛЫ
(До XIV века на Руси все неприличные слова назывались "нелепыми глаголами)
Летом 1961 года я и моя старшая сестра Валя, по воле наших родителей, были безоговорочно высланы из Ленинграда на жительство в Белоруссию к бабушке Елене Николаевне и дедушке Михаилу Ильичу. А мы особо и не трепыхались. Приехав в г. Брест на поезде, мы отправились на автовокзал, что бы доехать до районного центра - г. Высокое, именно в этом городке и жили мамины родители и её сестрички-красавицы младшая - Лина и старшая - Людмила с мужем Михаилом. Лина жила в Бресте, где она училась в Брестском педагогическом институте и приезжала в Высокое лишь на побывку. Раньше я их никогда не видел. Вернее видел, когда был совсем маленьким, но меня один из моих любимых дядюшек (толи Толик, толи Колик, точно не знаю, лица не запомнил, а они так и не признались…) уронил меня с забора, который окружал наш дом (здание Банка) и на котором любила сидеть моя тётушка Лина. Вот мне память и отшибло напрочь. Я, конечно же, этого момента не помнил, а то не поехал бы вовсе. А кому охота роняться с забора?
Семейство Кострицких оказалось очень добрым и родным. Ни меня, ни мою сестру никто больше с забора не ронял. Правда, Валя один раз свалилась в погреб, который кто-то «нечаянно» забыл закрыть и моя сестричка, входя в дом через кухню с ярко освещённой июльским солнышком улицы, переступив через порог, попала ногой укурат в гостеприимно распахнутое погребное зево. А погребок был метров трёх глубиной и картошка, в нём лежавшая, не очень плотно прикрывала дно бетонированного пола. Это потом мы много шутили по этому поводу, а тогда все перепугались. Хорошо, что Валя не была слишком худой, а то звон стоял бы по всей деревне от грохота её костей по лестнице. А так получился лишь глухой «ШМЯК» и какие-то слова, но я их не слышал, а мне никто их потом, почему-то не пересказал…
А еще, однажды, меня послали на чердак (не помню уж - за чем). И моя сестричка, памятуя о коварстве этого дома, решила пойти со мной, что бы меня подстраховать, когда я буду падать с чердака или - чё ещё… Забравшись на чердак, мы рассредоточились веером и двинулись в глубь мрачного и гулкого пространства. И тут я увидел то (не помню - что), за чем меня посылали. Я стал наклоняться, а Валя энергично продолжала движение вперёд. И, в тот самый момент, когда я наклонился чтобы поднять найденное, она наступила на грабли, кем-то любезно положенные на полу чердака, зубами вверх… Хорошо, что на чердаке не было сена, как это обычно принято в деревенских домах, а то, быть бы пожару от снопа искр, вылетевших из моих голубеньких глазок в момент внезапной встречи моего юного лба с древней, дубовой грабельной рукояткой…
Но, в целом, семейство оказалось вполне дружелюбным и заботливым. (Если не вспоминать, как Валя, откомандированная на сбор ягоды, почему-то свалилась с вишни из-за сломанной ветки…)
А, если говорить серьёзно, без ёрничанья и балагурства, то это оказалась действительно очень добрая и красивая семья. Мои дедушка и бабушка были добрейшими и заботливейшими людьми, сумевшими пройти сквозь годы коллективизации и оккупации в полном составе, не потеряв ни одного ребёнка, хотя испытания были не шуточными, начиная с бегства с насиженных мест от наступавшего врага и вынужденного возвращения, вплоть до работы в партизанском отряде на оккупированной врагом территории, ареста в застенки гестапо, репатриации старших дочерей на работы в Германию и их одновременного, возвращения домой после войны.
Мало кому из жителей Белоруссии так повезло. Ведь в Белоруссии во время этой войны погиб каждый четвёртый житель республики…
И вот, мы были уже на пути к дому, в котором нам предстояло прожить парочку лет среди родных людей этого прекрасного семейства, пока наши папа и мама будут жить и служить в городке, расположенном в бухте Тикси. Т.е. получился вот такой ЛЕНИВЫЙ карамболь, под ударом судьбы, разорвавший нашу семью ровно напополам и закинувший нас в прямо противоположные края необъятной Родины, загнав родителей в устье великой северной реки ЛЕНЫ, а детей - в маленький городок на западе Белоруссии к бабушке ЛЕНЕ.
Попав на автовокзал, я услышал местную речь, о которой ранее не имел ни малейшего представления. Пожилой мужчина, с бородой, разговаривал с юным, пяти-шести летним, отпрыском. Скорее всего, это были дед и внук (папа и сын?), хотя я этого не утверждаю, ибо из меня плохой геронтолог. Разговор был очень спокойный, даже, где-то, немного ленивый.
Я специально не прислушивался, но ничего не понял из сказанного. Спросив у мамы, на каком языке они разговаривают, я узнал, что этот язык называется белорусским. Для себя же я его определил, как «деревенский». Меня заинтересовал этот говорок, и я навострил ушки. И, о чудо, я услышал с детства знакомые мне слова. Это были НЕЛЕПЫЕ ГЛАГОЛЫ или по простому - мат! Бородач и мальчик не ругались. Они мирно беседовали, пересыпая вялую речь очень живенькими нелепыми глаголами и отглагольными прилагательными.
И я понял, о чём они говорят. Тогда мне было уже 13 лет и вырос я среди бойцов Красной Армии, которые состояли на службе в воинской части, в которой служил и мой папа, а мы все там жили в военном городке, в бараках, которые соседствовали с солдатскими казармами. Мой папа был командиром Красной Армии и поэтому меня, как сына своего командира, солдаты всегда привечали и занимались со мной, чем Бог на ум послал. Приглашали на посиделки в курилку, предлагали покурить, но я отказывался и они, дружно гогоча, меня хвалили за это. Брали с собой в столовую, и кормили перловой кашей, за что я получил от папы нагоняй т.к. пайка у солдат была скудная, а я их объедал. И мне пришлось отказаться от походов в столовую, хотя мне это очень нравилось, ведь солдатская каша для пацана всегда будет вкуснее маминой стряпни.
И я учился у них всяким разным солдатским премудростям, таким как –запряжка и распряжка гарнизонной кобылы, управление ею, запряжённой в телегу или сани, кормёжка её сеном и овсом, пойка водой, колка дров, ну и, конечно же, – мату. Это я делал неосознанно, но познал мат хорошо. Правда, никогда его не применял в разговоре с мамой или папой. Да и с солдатами я не матерился, т.к. папа мне объяснил, что мат – это плохо и употреблять подобные слова не красиво. Я был послушный ребёнок и матерился только в кругу своих сопливых и босоногих корешей. Да и от папы я никогда в жизни мата не слыхал.
А тут – тихо и размеренно текла беседа, смачно приправленная отборным матом, то на низких мужских октавах то на высоких ребячьих. Так они разговаривали.
Мне потом разъяснили, что в деревнях это принято.
И вот, однажды, со мной произошёл конфуз.
Когда я прибыл в г. Высокое, вся местная детвора стала собираться на улице и во дворе возле нашего дома. Ну, как же – приехал хлопец из самого Питера! Это событие было, можно сказать, вселенского масштаба. Я и моя сестра в школе были единственными учениками, приехавшими на учёбу в городок из самого Ленинграда! Про это знала вся школа, да, наверно и весь городок. Ну вот, все ребята с нашей улицы «17-го Сентября» (наречённой так в честь Дня Урожая) и паслись около нашего дома № 40. Я этому не придавал особо большого значения, пока мне моя юная тётушка Лина (будущий блестящий педагог) не объяснила, что это такое – житель Ленинграда! Для местных хлопцев это было в диковинку, вот они и приходили каждый день огромной толпой к нашему дому. Иногда собиралось человек до двадцати и более. Ну и они, конечно же, хотели меня хоть чему-то научить, чего я не знал. Конечно же, - это был мат!
Я, правда, не был шокирован или ошарашен их познаниями в этой области лингвистики, но кое-какие прибаутки помню до сих пор…
Не уверен, что их стоит тут перечислять все, но, вот парочку, наиболее часто употребляемых, я, пожалуй, озвучу (с купюрами). Вот они:
- Хлопцы!
- Чё?
- Х… в коробце!
Вот, собственно, и вся шутка.
Все дружно ржали над этой шуткой и я - в том числе. Но, так как я не мог понять – а в чём же, собственно, суть шутки, то, после затихания ржачки, спрашивал:
- Ну и чё?
В ответ раздавалось ещё более громкое ржание из-за моей тупости и следовало подробное разъяснение, которого я всё равно понять не мог тогда, да и сейчас толком не понимаю.
Остальные «приколы» были из той же серии:
Говорила баба деду:
- Я в Америку поеду…
- Ах ты, старая …,
Туда ж не ходют поезда!
Эти шутки повторялись вновь и вновь по десятку, если не больше раз на дню, и вызывали неподдельную радость и веселье…
В общем, в наших разговорах мат занимал не последнее место. А так как я ребёнок был впечатлительный и мы с хлопцами постоянно носились, как угорелые по всей деревне, то, к концу дня я уставал, валился с ног и засыпал, не донеся головы до подушки. Благо, что нам было где развернуться. Территория наших игровых интересов простиралась от набегов на соседские сады и огороды до игр в казаки-разбойники на замковых развалинах старинного парка Графа Потоцкого с одной стороны городка и до походов по грибы и ягоды в лесные массивы Пенечка и Орохово с другой стороны нашего поселения, не говоря уже об извилистой речке Пульве, рассекавший весь городок напополам, с её Поповой и Глиняной ямами, где мы купались всей шоблой знойными летними деньками и тихими омутами и затонами по её берегам, где мы пропадом пропадали, кормя комаров своею юной, кипучей кровью и добывая рыбу и раков к обеденному столу для наших семей. И что мне снилось по ночам после этой бурной, сумасшедшей детской гонки за впечатлениями по бескрайней, бездонной, бесконечной, радостной, счастливой жизни – было только одному Богу ведомо!
И вот, однажды утром, отмеченным, как обычно, вкусным завтраком, когда я, выспавшийся и сытый, вышел на крылечко, сладко потягиваясь и позёвывая, моя любимая тётушка Лина (будущий педагог!) неожиданно меня спросила, как бы между прочим и, где-то, даже, невзначай, тихо подойдя ко мне со спины:
- Санёк, а вы с мальчиками ругаетесь?
- Нет, ты что, мы же дружим! – стал я неловко выпутываться, понимая, куда она клонит и лихорадочно, но безуспешно соображая – как бы половчее извернуться от прямого ответа. - Правда, иногда бывает, что мы ссоримся, но потом, сразу же, быстро миримся…, ведь-же, мы-же, друзья-же…
- Нет, Сашенька, - ласково продолжала она, потрепав меня по загривку - я имею в виду – не материтесь ли вы, случайно, при разговорах? – чисто-конкретно, без обиняков и прямо в лоб, по системе то ли Сухомлинского, толи Станиславского, вопрошал меня будущий замечательный педагог!!!
Я густо покраснел, припёртый в угол этой конкретикой, и стал что-то мямлить в своё оправдание.
Всем всё стало ясно, как Божий день!
Меня, правда, не ругали ни Лина, ни бабушка с дедушкой, ни тётя Люда и лишь объяснили, что пацану из Питера этого делать не подобает, ибо Ленинград – это город трёх революций и т.д. и т.п. Тогда ещё не употреблялось словосочетание «Культурная столица», что было бы весьма к месту…
Пропесочивание не было долгим и нудным. Я всё понял и дал слово больше не ругаться на улице.
Я был абсолютно уверен, что это было именно НА УЛИЦЕ!
И когда всё улеглось, я спросил у тётушки:
- Лина, а когда ты слышала, что мы матерились?
Ведь мы возле дома вели себя скромно и строили из себя хороших хлопчиков. И вот, что я услышал в ответ:
- Дело в том, Санёк, - сказала она таинственно, - что сегодня ночью ты проснулся, поднялся с кровати, стал медленно ходить по комнате со своими открытыми голубыми глазками и очень громко и отвратительно материться, а потом, насквернословившись всласть, снова лёг в кроватку, закрыл глазки, затих и мирно засопел в свою курносую носопырку!
- Правда? – спросил я.
- Правда!!! – одним словом-ударом пригвоздил меня ПЕДАГОГ к позорному столбу!!!
-Ты подумай, Санёк, - ласково добивала она добивая падшее, унылое дитё, - что скажут твои мамочка и папочка, когда ты в Ленинграде будешь по ночам совершать подобные прогулки по своей комнате и громко декламировать глубинные познания белорусско-русского матерного фольклора?
- Да, они знают, - ответил я и еще ниже склонил буйную головушку.
И поведал своей любимой тётушке Лине другую, гораздо более раннюю версию моего постыдного грехопадения…
Было это в том самом военном городке, где служил мой папа – в городке на ж/д станции Бурмакино, что в Ярославской губернии.
Как-то, сидела моя мамочка Жанна со своими подружками – жёнами офицерского состава, на завалинке возле нашего барака, в котором все мы дружно квартировали, лузгала семечки и мирно щебетала о тяготах военной службы, о красоте окружающей природы, о правилах воспитания подрастающего поколения защитников Отчизны и об их успехах в этой нелёгкой жизненной науке. Подружки так же дружно лузгали подсолнечные семечки, кивали своими красивыми головами с модными причёсками, соглашались, и хвастались своими успехами на этой благодатной педагогической ниве.
И вдруг они услышали и увидели, что по пыльной дороге, от столовой к конюшне, мчится рысью, запряжённая в телегу местная кобыла и никто ей не управляет!
Они замерли, в немом удивлении, пораскрыв рты, из которых высыпалась семечья шелуха, и вдруг услышали отборный мат, разносившийся по округе из неведомо откуда.
А голос был задорным и звонким и, явно, не принадлежавшем местному штатному конюху-солдатику!
И, тут, - о Боже!
Они увидели, что в пролетающей телеге сидит Сашка Кузьмин, лысый, беззубый, с оторванной помочью, держа в одной руке вожжи, в другой кнут и матерясь во всю глотку, погоняет кобылу, пугая местных собак, курей и офицерских жён:
- НО! Пошла …, …, …, я тебя…, …, ты у меня…, …, …, куда ты…, …, у-у-у…, …, погоди у меня…, …!!!
Доехав до конюшни, я остановил лошадь, распряг её, отвёл в стойло, сделал всё, что мне было велено конюхом, и довольный побежал домой, радуясь и подпрыгивая от счастья...
Потом я долго не мог понять – за что же меня мама стала ругать, ведь кобыла иначе бы меня не послушалась, т.к. я повторял те же команды, которые обычно отдавал конюх, управляя своим гужевым транспортом.
А было мне о ту пору годков около шести или чуть-чуть поболе. Хоть в школу я ещё не ходил, но слов, необходимых для управления лошадьми я знал довольно много и умел их правильно применять на практике!
И ещё был один случай из той же серии, но уже в Ленинграде.
Были мы с мамой в комнате вдвоём...
А жили мы тогда по адресу - Троицкое поле д.6, кв. 109. Эта трёхкомнатная квартира целиком принадлежала когда-то нашей семье. В ней жили папины родители – Трофим Константинович и Матрёна Фёдоровна и шестеро их детей – Виктор, Павел, Валентин, Евгения, Мария и Тамара. Но, дети росли, женились, выходили замуж, разводились, менялись жильём и т.д. и т.п. Дед Трофим умер перед войной в 1940 году, Валентин погиб в 1944 году, Павел и Тамара умерли от голода в блокадном Ленинграде, Евгения уехала с мужем в Белоруссию, Мария, переехала к мужу в другую квартиру, там же на Троицком поле д.7. Вот и осталась нам только одна, правда, самая большая (27 квадратных метров) комната. В ней-то мы и ютились, когда переехали на постоянное жительство в Ленинград из мест папиной службы. Бабушка Матрёна, мама и я с Валей. Папа проживал по месту своей службы и лишь изредка нас навещал.
Но это было чуть позже, а тогда - мы приехали в гости к бабушке Матрёне. Я был ещё совсем маленький мальчик, но уже умел метко писать в горшок, из положения - «стоя, ноги на ширине плеч».
Вот, как-то раз, мне захотелось пописать, о чём я и сказал маме. Она заглянула в горшок и сказала:
- Потерпи, я сейчас налью водички.
И с этими словами вышла на коммунальную кухню.
Я терпеливо стоял и ждал, спустив штанишки…
Мамы долго не было. Очевидно, она зацепилась языком за одну из трёх соседок – тётю Наташу, тётю Лилю или бабу Варю...
Я нетерпеливо позвал, руками зажимая, начинавший подтекать от приливавшей мочи, крантик:
- Мама, ты скоро?
Ещё подождал и завопил во всю глотку:
Мама, неси скорее горшок, а то я сейчас обосс…
Дверь отворилась и в комнату, как-то бочком, бочком, сотрясаясь от внутреннего смеха, вкатилась моя пухленькая, кругленькая, мамочка и, давясь вырывавшимся из неё хохотом, спросила:
- Сынок, что ты сказал?
- Я сказал, что писать хочу…- ответил я грубовато-виновато-сердито.
- Нет, сынок, ты сказал что-то другое…- уже, почти валясь на пол от смеха, строго пожурила меня мамочка, опуская горшок и выкатываясь из комнаты, совсем непедагогично сотрясаясь от молчаливого истерического хохота…
Слава Богу, родители меня практически никогда не драли, так что и на этот раз всё обошлось…
Как видите, я успел везде оставить свой маленький матерный следок, куда ступала моя невинная детская ножка и где звенел мой ангельский детский невинный голосок…
И если верно утверждение, что ничто не исчезает бесследно, то мой детский голосок до сих пор должен звенеть весёлым матерком где-то в просторах астрального мира, канувшей в Лету, некогда могучей державы – СССР.
Вот такая вот печально-грустно-разухабная, но поучительная история моего становления…
С-Пб., 02.04.2013 2:38:51
На фото я слева в Бурмакино. 50-е годы 20-го века
(До XIV века на Руси все неприличные слова назывались "нелепыми глаголами)
Летом 1961 года я и моя старшая сестра Валя, по воле наших родителей, были безоговорочно высланы из Ленинграда на жительство в Белоруссию к бабушке Елене Николаевне и дедушке Михаилу Ильичу. А мы особо и не трепыхались. Приехав в г. Брест на поезде, мы отправились на автовокзал, что бы доехать до районного центра - г. Высокое, именно в этом городке и жили мамины родители и её сестрички-красавицы младшая - Лина и старшая - Людмила с мужем Михаилом. Лина жила в Бресте, где она училась в Брестском педагогическом институте и приезжала в Высокое лишь на побывку. Раньше я их никогда не видел. Вернее видел, когда был совсем маленьким, но меня один из моих любимых дядюшек (толи Толик, толи Колик, точно не знаю, лица не запомнил, а они так и не признались…) уронил меня с забора, который окружал наш дом (здание Банка) и на котором любила сидеть моя тётушка Лина. Вот мне память и отшибло напрочь. Я, конечно же, этого момента не помнил, а то не поехал бы вовсе. А кому охота роняться с забора?
Семейство Кострицких оказалось очень добрым и родным. Ни меня, ни мою сестру никто больше с забора не ронял. Правда, Валя один раз свалилась в погреб, который кто-то «нечаянно» забыл закрыть и моя сестричка, входя в дом через кухню с ярко освещённой июльским солнышком улицы, переступив через порог, попала ногой укурат в гостеприимно распахнутое погребное зево. А погребок был метров трёх глубиной и картошка, в нём лежавшая, не очень плотно прикрывала дно бетонированного пола. Это потом мы много шутили по этому поводу, а тогда все перепугались. Хорошо, что Валя не была слишком худой, а то звон стоял бы по всей деревне от грохота её костей по лестнице. А так получился лишь глухой «ШМЯК» и какие-то слова, но я их не слышал, а мне никто их потом, почему-то не пересказал…
А еще, однажды, меня послали на чердак (не помню уж - за чем). И моя сестричка, памятуя о коварстве этого дома, решила пойти со мной, что бы меня подстраховать, когда я буду падать с чердака или - чё ещё… Забравшись на чердак, мы рассредоточились веером и двинулись в глубь мрачного и гулкого пространства. И тут я увидел то (не помню - что), за чем меня посылали. Я стал наклоняться, а Валя энергично продолжала движение вперёд. И, в тот самый момент, когда я наклонился чтобы поднять найденное, она наступила на грабли, кем-то любезно положенные на полу чердака, зубами вверх… Хорошо, что на чердаке не было сена, как это обычно принято в деревенских домах, а то, быть бы пожару от снопа искр, вылетевших из моих голубеньких глазок в момент внезапной встречи моего юного лба с древней, дубовой грабельной рукояткой…
Но, в целом, семейство оказалось вполне дружелюбным и заботливым. (Если не вспоминать, как Валя, откомандированная на сбор ягоды, почему-то свалилась с вишни из-за сломанной ветки…)
А, если говорить серьёзно, без ёрничанья и балагурства, то это оказалась действительно очень добрая и красивая семья. Мои дедушка и бабушка были добрейшими и заботливейшими людьми, сумевшими пройти сквозь годы коллективизации и оккупации в полном составе, не потеряв ни одного ребёнка, хотя испытания были не шуточными, начиная с бегства с насиженных мест от наступавшего врага и вынужденного возвращения, вплоть до работы в партизанском отряде на оккупированной врагом территории, ареста в застенки гестапо, репатриации старших дочерей на работы в Германию и их одновременного, возвращения домой после войны.
Мало кому из жителей Белоруссии так повезло. Ведь в Белоруссии во время этой войны погиб каждый четвёртый житель республики…
И вот, мы были уже на пути к дому, в котором нам предстояло прожить парочку лет среди родных людей этого прекрасного семейства, пока наши папа и мама будут жить и служить в городке, расположенном в бухте Тикси. Т.е. получился вот такой ЛЕНИВЫЙ карамболь, под ударом судьбы, разорвавший нашу семью ровно напополам и закинувший нас в прямо противоположные края необъятной Родины, загнав родителей в устье великой северной реки ЛЕНЫ, а детей - в маленький городок на западе Белоруссии к бабушке ЛЕНЕ.
Попав на автовокзал, я услышал местную речь, о которой ранее не имел ни малейшего представления. Пожилой мужчина, с бородой, разговаривал с юным, пяти-шести летним, отпрыском. Скорее всего, это были дед и внук (папа и сын?), хотя я этого не утверждаю, ибо из меня плохой геронтолог. Разговор был очень спокойный, даже, где-то, немного ленивый.
Я специально не прислушивался, но ничего не понял из сказанного. Спросив у мамы, на каком языке они разговаривают, я узнал, что этот язык называется белорусским. Для себя же я его определил, как «деревенский». Меня заинтересовал этот говорок, и я навострил ушки. И, о чудо, я услышал с детства знакомые мне слова. Это были НЕЛЕПЫЕ ГЛАГОЛЫ или по простому - мат! Бородач и мальчик не ругались. Они мирно беседовали, пересыпая вялую речь очень живенькими нелепыми глаголами и отглагольными прилагательными.
И я понял, о чём они говорят. Тогда мне было уже 13 лет и вырос я среди бойцов Красной Армии, которые состояли на службе в воинской части, в которой служил и мой папа, а мы все там жили в военном городке, в бараках, которые соседствовали с солдатскими казармами. Мой папа был командиром Красной Армии и поэтому меня, как сына своего командира, солдаты всегда привечали и занимались со мной, чем Бог на ум послал. Приглашали на посиделки в курилку, предлагали покурить, но я отказывался и они, дружно гогоча, меня хвалили за это. Брали с собой в столовую, и кормили перловой кашей, за что я получил от папы нагоняй т.к. пайка у солдат была скудная, а я их объедал. И мне пришлось отказаться от походов в столовую, хотя мне это очень нравилось, ведь солдатская каша для пацана всегда будет вкуснее маминой стряпни.
И я учился у них всяким разным солдатским премудростям, таким как –запряжка и распряжка гарнизонной кобылы, управление ею, запряжённой в телегу или сани, кормёжка её сеном и овсом, пойка водой, колка дров, ну и, конечно же, – мату. Это я делал неосознанно, но познал мат хорошо. Правда, никогда его не применял в разговоре с мамой или папой. Да и с солдатами я не матерился, т.к. папа мне объяснил, что мат – это плохо и употреблять подобные слова не красиво. Я был послушный ребёнок и матерился только в кругу своих сопливых и босоногих корешей. Да и от папы я никогда в жизни мата не слыхал.
А тут – тихо и размеренно текла беседа, смачно приправленная отборным матом, то на низких мужских октавах то на высоких ребячьих. Так они разговаривали.
Мне потом разъяснили, что в деревнях это принято.
И вот, однажды, со мной произошёл конфуз.
Когда я прибыл в г. Высокое, вся местная детвора стала собираться на улице и во дворе возле нашего дома. Ну, как же – приехал хлопец из самого Питера! Это событие было, можно сказать, вселенского масштаба. Я и моя сестра в школе были единственными учениками, приехавшими на учёбу в городок из самого Ленинграда! Про это знала вся школа, да, наверно и весь городок. Ну вот, все ребята с нашей улицы «17-го Сентября» (наречённой так в честь Дня Урожая) и паслись около нашего дома № 40. Я этому не придавал особо большого значения, пока мне моя юная тётушка Лина (будущий блестящий педагог) не объяснила, что это такое – житель Ленинграда! Для местных хлопцев это было в диковинку, вот они и приходили каждый день огромной толпой к нашему дому. Иногда собиралось человек до двадцати и более. Ну и они, конечно же, хотели меня хоть чему-то научить, чего я не знал. Конечно же, - это был мат!
Я, правда, не был шокирован или ошарашен их познаниями в этой области лингвистики, но кое-какие прибаутки помню до сих пор…
Не уверен, что их стоит тут перечислять все, но, вот парочку, наиболее часто употребляемых, я, пожалуй, озвучу (с купюрами). Вот они:
- Хлопцы!
- Чё?
- Х… в коробце!
Вот, собственно, и вся шутка.
Все дружно ржали над этой шуткой и я - в том числе. Но, так как я не мог понять – а в чём же, собственно, суть шутки, то, после затихания ржачки, спрашивал:
- Ну и чё?
В ответ раздавалось ещё более громкое ржание из-за моей тупости и следовало подробное разъяснение, которого я всё равно понять не мог тогда, да и сейчас толком не понимаю.
Остальные «приколы» были из той же серии:
Говорила баба деду:
- Я в Америку поеду…
- Ах ты, старая …,
Туда ж не ходют поезда!
Эти шутки повторялись вновь и вновь по десятку, если не больше раз на дню, и вызывали неподдельную радость и веселье…
В общем, в наших разговорах мат занимал не последнее место. А так как я ребёнок был впечатлительный и мы с хлопцами постоянно носились, как угорелые по всей деревне, то, к концу дня я уставал, валился с ног и засыпал, не донеся головы до подушки. Благо, что нам было где развернуться. Территория наших игровых интересов простиралась от набегов на соседские сады и огороды до игр в казаки-разбойники на замковых развалинах старинного парка Графа Потоцкого с одной стороны городка и до походов по грибы и ягоды в лесные массивы Пенечка и Орохово с другой стороны нашего поселения, не говоря уже об извилистой речке Пульве, рассекавший весь городок напополам, с её Поповой и Глиняной ямами, где мы купались всей шоблой знойными летними деньками и тихими омутами и затонами по её берегам, где мы пропадом пропадали, кормя комаров своею юной, кипучей кровью и добывая рыбу и раков к обеденному столу для наших семей. И что мне снилось по ночам после этой бурной, сумасшедшей детской гонки за впечатлениями по бескрайней, бездонной, бесконечной, радостной, счастливой жизни – было только одному Богу ведомо!
И вот, однажды утром, отмеченным, как обычно, вкусным завтраком, когда я, выспавшийся и сытый, вышел на крылечко, сладко потягиваясь и позёвывая, моя любимая тётушка Лина (будущий педагог!) неожиданно меня спросила, как бы между прочим и, где-то, даже, невзначай, тихо подойдя ко мне со спины:
- Санёк, а вы с мальчиками ругаетесь?
- Нет, ты что, мы же дружим! – стал я неловко выпутываться, понимая, куда она клонит и лихорадочно, но безуспешно соображая – как бы половчее извернуться от прямого ответа. - Правда, иногда бывает, что мы ссоримся, но потом, сразу же, быстро миримся…, ведь-же, мы-же, друзья-же…
- Нет, Сашенька, - ласково продолжала она, потрепав меня по загривку - я имею в виду – не материтесь ли вы, случайно, при разговорах? – чисто-конкретно, без обиняков и прямо в лоб, по системе то ли Сухомлинского, толи Станиславского, вопрошал меня будущий замечательный педагог!!!
Я густо покраснел, припёртый в угол этой конкретикой, и стал что-то мямлить в своё оправдание.
Всем всё стало ясно, как Божий день!
Меня, правда, не ругали ни Лина, ни бабушка с дедушкой, ни тётя Люда и лишь объяснили, что пацану из Питера этого делать не подобает, ибо Ленинград – это город трёх революций и т.д. и т.п. Тогда ещё не употреблялось словосочетание «Культурная столица», что было бы весьма к месту…
Пропесочивание не было долгим и нудным. Я всё понял и дал слово больше не ругаться на улице.
Я был абсолютно уверен, что это было именно НА УЛИЦЕ!
И когда всё улеглось, я спросил у тётушки:
- Лина, а когда ты слышала, что мы матерились?
Ведь мы возле дома вели себя скромно и строили из себя хороших хлопчиков. И вот, что я услышал в ответ:
- Дело в том, Санёк, - сказала она таинственно, - что сегодня ночью ты проснулся, поднялся с кровати, стал медленно ходить по комнате со своими открытыми голубыми глазками и очень громко и отвратительно материться, а потом, насквернословившись всласть, снова лёг в кроватку, закрыл глазки, затих и мирно засопел в свою курносую носопырку!
- Правда? – спросил я.
- Правда!!! – одним словом-ударом пригвоздил меня ПЕДАГОГ к позорному столбу!!!
-Ты подумай, Санёк, - ласково добивала она добивая падшее, унылое дитё, - что скажут твои мамочка и папочка, когда ты в Ленинграде будешь по ночам совершать подобные прогулки по своей комнате и громко декламировать глубинные познания белорусско-русского матерного фольклора?
- Да, они знают, - ответил я и еще ниже склонил буйную головушку.
И поведал своей любимой тётушке Лине другую, гораздо более раннюю версию моего постыдного грехопадения…
Было это в том самом военном городке, где служил мой папа – в городке на ж/д станции Бурмакино, что в Ярославской губернии.
Как-то, сидела моя мамочка Жанна со своими подружками – жёнами офицерского состава, на завалинке возле нашего барака, в котором все мы дружно квартировали, лузгала семечки и мирно щебетала о тяготах военной службы, о красоте окружающей природы, о правилах воспитания подрастающего поколения защитников Отчизны и об их успехах в этой нелёгкой жизненной науке. Подружки так же дружно лузгали подсолнечные семечки, кивали своими красивыми головами с модными причёсками, соглашались, и хвастались своими успехами на этой благодатной педагогической ниве.
И вдруг они услышали и увидели, что по пыльной дороге, от столовой к конюшне, мчится рысью, запряжённая в телегу местная кобыла и никто ей не управляет!
Они замерли, в немом удивлении, пораскрыв рты, из которых высыпалась семечья шелуха, и вдруг услышали отборный мат, разносившийся по округе из неведомо откуда.
А голос был задорным и звонким и, явно, не принадлежавшем местному штатному конюху-солдатику!
И, тут, - о Боже!
Они увидели, что в пролетающей телеге сидит Сашка Кузьмин, лысый, беззубый, с оторванной помочью, держа в одной руке вожжи, в другой кнут и матерясь во всю глотку, погоняет кобылу, пугая местных собак, курей и офицерских жён:
- НО! Пошла …, …, …, я тебя…, …, ты у меня…, …, …, куда ты…, …, у-у-у…, …, погоди у меня…, …!!!
Доехав до конюшни, я остановил лошадь, распряг её, отвёл в стойло, сделал всё, что мне было велено конюхом, и довольный побежал домой, радуясь и подпрыгивая от счастья...
Потом я долго не мог понять – за что же меня мама стала ругать, ведь кобыла иначе бы меня не послушалась, т.к. я повторял те же команды, которые обычно отдавал конюх, управляя своим гужевым транспортом.
А было мне о ту пору годков около шести или чуть-чуть поболе. Хоть в школу я ещё не ходил, но слов, необходимых для управления лошадьми я знал довольно много и умел их правильно применять на практике!
И ещё был один случай из той же серии, но уже в Ленинграде.
Были мы с мамой в комнате вдвоём...
А жили мы тогда по адресу - Троицкое поле д.6, кв. 109. Эта трёхкомнатная квартира целиком принадлежала когда-то нашей семье. В ней жили папины родители – Трофим Константинович и Матрёна Фёдоровна и шестеро их детей – Виктор, Павел, Валентин, Евгения, Мария и Тамара. Но, дети росли, женились, выходили замуж, разводились, менялись жильём и т.д. и т.п. Дед Трофим умер перед войной в 1940 году, Валентин погиб в 1944 году, Павел и Тамара умерли от голода в блокадном Ленинграде, Евгения уехала с мужем в Белоруссию, Мария, переехала к мужу в другую квартиру, там же на Троицком поле д.7. Вот и осталась нам только одна, правда, самая большая (27 квадратных метров) комната. В ней-то мы и ютились, когда переехали на постоянное жительство в Ленинград из мест папиной службы. Бабушка Матрёна, мама и я с Валей. Папа проживал по месту своей службы и лишь изредка нас навещал.
Но это было чуть позже, а тогда - мы приехали в гости к бабушке Матрёне. Я был ещё совсем маленький мальчик, но уже умел метко писать в горшок, из положения - «стоя, ноги на ширине плеч».
Вот, как-то раз, мне захотелось пописать, о чём я и сказал маме. Она заглянула в горшок и сказала:
- Потерпи, я сейчас налью водички.
И с этими словами вышла на коммунальную кухню.
Я терпеливо стоял и ждал, спустив штанишки…
Мамы долго не было. Очевидно, она зацепилась языком за одну из трёх соседок – тётю Наташу, тётю Лилю или бабу Варю...
Я нетерпеливо позвал, руками зажимая, начинавший подтекать от приливавшей мочи, крантик:
- Мама, ты скоро?
Ещё подождал и завопил во всю глотку:
Мама, неси скорее горшок, а то я сейчас обосс…
Дверь отворилась и в комнату, как-то бочком, бочком, сотрясаясь от внутреннего смеха, вкатилась моя пухленькая, кругленькая, мамочка и, давясь вырывавшимся из неё хохотом, спросила:
- Сынок, что ты сказал?
- Я сказал, что писать хочу…- ответил я грубовато-виновато-сердито.
- Нет, сынок, ты сказал что-то другое…- уже, почти валясь на пол от смеха, строго пожурила меня мамочка, опуская горшок и выкатываясь из комнаты, совсем непедагогично сотрясаясь от молчаливого истерического хохота…
Слава Богу, родители меня практически никогда не драли, так что и на этот раз всё обошлось…
Как видите, я успел везде оставить свой маленький матерный следок, куда ступала моя невинная детская ножка и где звенел мой ангельский детский невинный голосок…
И если верно утверждение, что ничто не исчезает бесследно, то мой детский голосок до сих пор должен звенеть весёлым матерком где-то в просторах астрального мира, канувшей в Лету, некогда могучей державы – СССР.
Вот такая вот печально-грустно-разухабная, но поучительная история моего становления…
С-Пб., 02.04.2013 2:38:51
На фото я слева в Бурмакино. 50-е годы 20-го века
