24 июля 1938 года. Терёшкин.

Полковник Гребенник лично поднялся на Заозёрную, сопровождаемый комиссаром отряда Игнатовым. Ординарец, увешанный, как новогодняя ёлка, оружием, биноклями и противогазами, браво шествовал рядом с начальством по траве, параллельно тропинке.

Прервав доклад Терёшкина властным движением руки, начальник отряда молча прошёл вдоль окопов, протянувшихся по удлинённой вершине сопки, и, похоже, остался доволен увиденным. Но похвалы из его уст не последовало. Они прошли в командирскую палатку и устроились на лавках с двух сторон сколоченного из дубовых досок длинного стола. С одной стороны – прибывшие, с другой – Терёшкин, Христолюбов, Забавин и Виневитин.

После короткой вводной батя положил перед собой фуражку и, вытирая платком пот с лица, помолчал минутку. Удовлетворённый тем, что эту его паузу никто из присутствующих не прервал, он как-то по семейному мягко улыбнулся и проговорил неожиданно для всех вовсе не командирским тоном:

- Давайте, хлопцы, поговорим, пообщаемся по-людски. Какие у вас просьбы, пожелания, что тревожит, спать не даёт, спрашивайте, когда нам ещё погуторить придётся.

Терёшкин, уже три недели оторванный от семьи, от простого, человеческого, общения, поддавшись настроению командира, обратился к нему, к бате, тоже не по военному путано и многословно:

- Кузьма Евдокимович, люди уже два дня без сна, буквально! Нервы на пределе, всё ждём японцев в гости. Почему же они вчера не напали! Скорее бы уже. Ясности хочется. Или они испугались? Или смирились с потерей сопок?

- Во-первых, то, что вчера не напали, это наше счастье. Тяжко бы вам тут пришлось, если бы напали. По оперативным данным, ставшим нам известным благодаря армейской разведке, благодаря штабу фронта, японцы готовили нападение на двадцать третье. Но и наши полки должны были подойти вчера. Будем считать, что японцы решили подождать более серьёзного противника, чем мы, пограничники. А если серьёзно, вполне вероятно, что позавчерашние перебежчики- маньчжуры поломали их планы. Им потребовалось время на приведение в порядок собственных рядов. В любом случае, мы получили передышку, и это отрадно. Теперь, второе. Сегодня Военным советом Дальневосточного фронта приведены в полную боевую готовность два стрелковых и один кавалерийский полки сороковой стрелковой дивизии. Один стрелковый батальон сегодня же будет на Хасане. Теперь за нами сила Дальневосточной армии. Пусть только сунутся самураи, мы им рога-то пообломаем.

- Товарищ полковник, так что же, стычка неизбежна? – Это Виневитин продолжил главную тему, волновавшую всех, и всеми ежедневно и ежечасно обсуждаемую.

Полковник с заметным сожалением воспринял переход в разговоре с «Кузьма Евдокимович» на «товарищ полковник», вздохнул, но не смог противиться этому, задушевный разговор пока не складывался.

- Да, маховик раскручен. Японцы официально, по дипломатическим каналам, заявляют, что если мы не оставим Хасан, не сопки, заметьте, а Хасан, они применят силу. Сами подумайте, можем ли мы оставить сопки, а тем более Хасан? Я, к стыду своему, не увидел твоих фугасных полей, лейтенант, впрочем – это и замечательно, замаскированы, надо полагать, как положено. Ну-ка расскажи, чего ты там натворил.

- Да вот – схема, товарищ полковник, - Виневитин достал из планшетки и положил перед командиром разрисованный в цвете листок.

- Угу, угу, угу, - полковник поводил пальцем по бумаге, толкового человека он взял на инженерные дела, картинка ему понравилась, и вернул её лейтенанту.

- Может быть чайку, Кузьма Евдокимович, а? – Терёшкин на правах хозяина предложил то, от чего, он знал, батя никогда не откажется.

- Ты один умеешь заваривать правильный чай, давай, старший лейтенант, - он хотел назвать его Петром, но не смог отказать себе в удовольствии лишний раз произнести новое звание командира маленького гарнизона.

Терёшкин выглянул из палатки, сделал знак Козленко, тот без слов бросился исполнять. Собственно у него уже всё было готово, последние штрихи навести разве что, батю любили, и напоить его чаем считалось за честь. Толстая алюминиевая кружка уже стояла на раскалённом до красна листе железа, чай – пачка заварки на литр воды, кипел, позвякивая крышкой в чайнике на костре. Козленко налил полную кружку, бросил в неё щепотку соли, взял её за ручку брезентовой рукавицей, и стремглав бросился к палатке.

- Ах, хорош чаёк! – Командир отряда громко отхлебнул глоток и прикрыл от удовольствия глаза, - настоящий пограничный чаёк!

Они ещё поговорили, всё о том же.

На прощание полковник всё-таки, как и положено начальству, отчитал старшего лейтенанта:

- А ты, Терешкин, побрейся. Какой пример подаёшь молодняку!

Складывалось такое впечатление, такое ощущение было, что полковник Гребенник взобрался на сопку, чтобы на всякий случай попрощаться со своими «хлопцами».

Деморализованный волной репрессий в армии и обеспокоенный приездом в край небезызвестного комиссара Л. Мехлиса, командующий фронтом маршал Блюхер перестраховался и направил в этот день на Заозёрную специальную комиссию с целью «расследования действий советских пограничников». После того, как комиссия обнаружила нарушение пограничниками при строительстве окопов маньчжурской границы аж на три метра, В. Блюхер послал телеграмму наркому обороны К. Ворошилову с требованием немедленного ареста начальника отряда и других «виновников в провоцировании конфликта» с японцами. За что был, немедленно и резко, одёрнут из Москвы. Ответ «красного конника» Блюхеру был кратким и категоричным: «Прекратить возню со всякими комиссиями и точно выполнять решения правительства и приказы Наркома». Впрочем, есть сведения, что комиссия была направлена на Хасан по требованию Наркомата иностранных дел. Это не оправдывает выводов, сделанных Блюхером из результатов работы комиссии. А то, что Наркоминдел не проконсультировался с Ворошиловым, так ведь и Блюхер с ним не консультировался. У каждого своя работа, свои амбиции, своя, часто не соизмеримая с содеянным, мера ответственности.

В тот день Гребенник ещё не знал, чем закончится работа комиссии. Но он знал, что при любом варианте развития событий этих ребят ждут тяжёлые испытания. Или свои, или японцы очень скоро поставят под вопрос само их существование, сами их жизни.