Время на паутинке...
Время на паутинке хитросплетённых лет
липнет к лицу, как будто взгляд уловили сетью.
Вздрогнешь и обернёшься - не показалось, нет:
там, за твоей спиною - финиш тысячелетью.
Финиш страстей кровавых, междоусобиц, бурь
смут и побед народных, подлых и преподобных -
тех, что ушли навечно в облачную лазурь,
чьи имена истёрлись даже с крестов надгробных.
Хрустнет сухая ветка там, под твоей ногой,
малость, сперва живая, после - основа праха.
На переломе века чей-то горит огонь.
На переплёте веток Божий экслибрис - птаха.
Щурься или не щурься, чётче не разглядеть,
чем пелена тумана остро глядеть позволит.
То ли в своей берлоге русский сопит медведь,
то ли мужик, бредущий в поисках алкоголя.
Вышиблено прощенье обухом топора.
Клин журавлиным клином выбила осень глухо.
С каждой зарёй светлее сумрачное вчера,
виденное вполглаза, слышанное вполуха.
То, где одним народом мрежи одни плели,
не заграницей были Киев или Одесса,
где на виду стояли, не на краю земли
чуждые самозванцы, Русские Самодержцы.
липнет к лицу, как будто взгляд уловили сетью.
Вздрогнешь и обернёшься - не показалось, нет:
там, за твоей спиною - финиш тысячелетью.
Финиш страстей кровавых, междоусобиц, бурь
смут и побед народных, подлых и преподобных -
тех, что ушли навечно в облачную лазурь,
чьи имена истёрлись даже с крестов надгробных.
Хрустнет сухая ветка там, под твоей ногой,
малость, сперва живая, после - основа праха.
На переломе века чей-то горит огонь.
На переплёте веток Божий экслибрис - птаха.
Щурься или не щурься, чётче не разглядеть,
чем пелена тумана остро глядеть позволит.
То ли в своей берлоге русский сопит медведь,
то ли мужик, бредущий в поисках алкоголя.
Вышиблено прощенье обухом топора.
Клин журавлиным клином выбила осень глухо.
С каждой зарёй светлее сумрачное вчера,
виденное вполглаза, слышанное вполуха.
То, где одним народом мрежи одни плели,
не заграницей были Киев или Одесса,
где на виду стояли, не на краю земли
чуждые самозванцы, Русские Самодержцы.