Тишь в эфире
В этом городе холодно так, что порой я вижу
Чёрный морок безумия в зыбких и хрупких своих зрачках.
Воздух холоден, бел, и так немо и ревностно неподвижен,
Словно тоже стал "смирно!" под флагом на наших стальных значках.
Лица местных бледнеют и мертвенно, каменно леденеют -
Я давно не смотрю в них. В них смотрит один пилот.
И молчит телеграф, и молчит всё чернее радистка. Вчера я с нею
Говорил до рассвета о "завтра", в котором никто уже не придёт.
В этом "завтра" война захлебнулась, задохлась на континенте,
Опустели трибуны,сирены едва хрипят...
Прорастает ромашка на ржавой ничьей пулемётной ленте,
Взрывом вкопанной в землю. Последний уснул отряд
Окончательным сном, беспробудным, как тишь в эфире...
"Предпоследний" - роняет радистка, кивнув на дверь.
Там, за дверью, одни в безответно молчащем мире,
Сослуживцы глотают со сном и спиртом листок потерь...
...Вспоминаю глаза радистки на этом слове,
Глядя в мёртвую пропасть пустых капитанских глаз.
В целом мире остался лишь запах мороза и запах крови,
А в ушах - гул несбыточных, умерших с ним и с надеждой, фраз.
У истока войны, когда в сердце ещё ликовали гимны,
Когда дело победы казалось и праведным, и лихим,
Ты сказал мне - ты помнишь? смотри мне в глаза! - что в военном, зимнем,
В нашем яростном мире - не время, не место быть нежным и молодым.
Ты сказал, что однажды, когда сплошь покрытые льдом границы
Государств вновь растают, и в сердце войдёт весна,
Ты позволишь чему-нибудь мирному тихо сбыться.
Я всё понял и принял. И цель мне была ясна.
А теперь в этом городе проклятый холод дошёл до точки,
До последней черты, до вмерзающих внутрь слёз.
Мир молчит. Только, знаешь, и я не отправлю ему ни строчки.
Пусть нас помнит живыми и юными тихий плёс,
Где в последнюю осень звучало - невинно, светло и мирно -
Эхо слов, умирающих нынче с тобой и мной.
Предпоследний отряд, предпоследний патрон... В тишине эфирной
Никого не достигнет прощанье моё и кровавый предсмертный зной.
