Тишь в эфире

В этом городе холодно так, что порой я вижу

Чёрный морок безумия в зыбких и хрупких своих зрачках.

Воздух холоден, бел, и так немо и ревностно неподвижен,

Словно тоже стал "смирно!" под флагом на наших стальных значках.

 

Лица местных бледнеют и мертвенно, каменно леденеют -

Я давно не смотрю в них. В них смотрит один пилот.

И молчит телеграф, и молчит всё чернее радистка. Вчера я с нею

Говорил до рассвета о "завтра", в котором никто уже не придёт.

 

В этом "завтра" война захлебнулась, задохлась на континенте,

Опустели трибуны,сирены едва хрипят...

Прорастает ромашка на ржавой ничьей пулемётной ленте,

Взрывом вкопанной в землю. Последний уснул отряд

 

Окончательным сном, беспробудным, как тишь в эфире...

"Предпоследний" - роняет радистка, кивнув на дверь.

Там, за дверью, одни в безответно молчащем мире,

Сослуживцы глотают со сном и спиртом листок потерь...

 

...Вспоминаю глаза радистки на этом слове,

Глядя в мёртвую пропасть пустых капитанских глаз.

В целом мире остался лишь запах мороза и запах крови,

А в ушах - гул несбыточных, умерших с ним и с надеждой, фраз.

 

У истока войны, когда в сердце ещё ликовали гимны,

Когда дело победы казалось и праведным, и лихим,

Ты сказал мне - ты помнишь? смотри мне в глаза! - что в военном, зимнем,

В нашем яростном мире - не время, не место быть нежным и молодым.

 

Ты сказал, что однажды, когда сплошь покрытые льдом границы

Государств вновь растают, и в сердце войдёт весна,

Ты позволишь чему-нибудь мирному тихо сбыться.

Я всё понял и принял. И цель мне была ясна.

 

А теперь в этом городе проклятый холод дошёл до точки,

До последней черты, до вмерзающих внутрь слёз.

Мир молчит. Только, знаешь, и я не отправлю ему ни строчки.

Пусть нас помнит живыми и юными тихий плёс,

 

Где в последнюю осень звучало - невинно, светло и мирно -

Эхо слов, умирающих нынче с тобой и мной.

Предпоследний отряд, предпоследний патрон... В тишине эфирной

Никого не достигнет прощанье моё и кровавый предсмертный зной.