Шелест Владимир

Александр Николаевич Радковский (16 февраля 1943, Умань - 6 февраля 2021) — русский поэт и переводчик. Друг и ученик Арсения Тарковского.

Учился в Медицинском институте в Ленинграде — ушёл со второго курса. Сменил несколько профессий. Занимался художественным переводом. Служил в армии. Переписывался с Павлом Антокольским.

Первая публикация стихов в журнале «Москва» — 1968 год. Переводы с грузинского публиковались в газетах «Литературная Грузия» и «Дружба народов». Публиковал стихи в антологиях «Граждане ночи» (1990) и «Строфы века».

Первый сборник стихов «Шершавая десть» вышел в 1993 году в Москве. Предисловие к книге написал Арсений Тарковский:

"Поэзия Радковского застенчива, ненавязчива, органична. Он не кричит в голос, не поёт, он — говорит, убедительно и вполне откровенно… Поэзия Радковского мало зависит от его предшественников, а если и продолжает их труды, то приходится вспомнить имена Лермонтова, Некрасова, быть может, и Кольцова. Поэзия Радковского близка народной песне. Это в очень высокой степени — русская поэзия… Это — поэзия высокой морально-нравственной ценности, поэзия здорового кровяного давления и безукоризненной честности".

Жил в Москве. Член Российского союза писателей.

 

Алексеевские рощи

 

«Отечество смердит. Эпоха негодяев…»

Хотел бы так начать, да, верно, не с руки.

Отечество смердит... Но я не Чаадаев...

Я молча постою с тобою у реки…

 

Колеблют чистый свет березовые рощи —

владенья тихие тишайшего царя…

По-над водой скользя, дымок струится тощий.

Смывают грязь с сапог псари и егеря.

 

Окончена, видать, державная охота…

Но, впрочем, вновь не то я начал говорить.

Что толку из того, что зычно крикнет кто-то:

«Ату его! Ату!» — здесь некого травить.

 

Здесь перебито все… Ошметками заката

осенняя листва алеет на воде —

кровавые следы, ведущие куда-то…

Кровавые следы — везде, везде, везде…

1988

 

* * *

Осень последняя тысячелетия.

Яркая маркая голубизна.

Листьев срывающихся междометия.

Помесь вселенская яви и сна.

 

Тишь и покой над кургузой державою.

Тишь и покой над ошметком страны.

Встать бы с державинской лирою ржавою.

Властно коснуться дрожащей струны.

 

И побрести, не пугаясь безумия.

Веки сомкнуть и увидеть вдали:

время, спеленутое, словно мумия,

коконом серым свисает с земли.

 

О, как пронзительно зренье незрячего!

Но, удержав подступающий стон,

не наклоняйся и не разворачивай

ссохшихся, кровью скрепленных пелен.

 

Жалкая участь адамова племени —

путь не пройдя, возвращаться назад…

Не прикасайся к умершему времени,

не вызывай удушающий смрад.

 

Скольких оно растерзало и схавало.

Всех-то попробовало на зубок...

Больно струне... Так какого же дьявола

в бездне бездонной парит голубок?

1999

 

Березовая роща

 

I

 

— Сделай, хоть что-нибудь сделай!

Время исчезло совсем.

Город за рощицей белой —

знать бы — Содом? Вифлеем?

 

Старенький ангел смеется.

Юный грустит и грустит.

Память со мной расстается.

Вечность костями хрустит.

 

Больше с вселенною целой

не ощутимо родство.

— Сделай, хоть что-нибудь сделай!

молит — но — кто? и — кого?

 

II

 

Навеки это:

горит звезда —

комочек света

в кусочке льда.

 

Мерцает плошка

сквозь березняк —

огня немножко,

чуть-чуть, пустяк.

 

Светлее малость.

Теплее чуть.

Но чутче жалость.

Но четче суть.

 

Душа без плоти —

Наш ад, наш рай.

На повороте

звенит трамвай.

 

Свет бескорыстья —

с бессмертьем связь.

Сухие листья

вминаем в грязь.

 

В свой мир минутный

сейчас уйдем.

В свой бесприютный

вернемся дом.

 

И станем снова

тщете служить.

Калечить слово.

Бояться жить.

 

А где-то, где-то

горит звезда —

комочек света

в кусочке льда.

1993

 

Мартовская элегия

 

Качает головою гневно,

а взгляд нисколько не сердит.

Старуха Марья Алексевна

в арбатском скверике сидит.

 

Зевая, сто автомобилей

сглотнул и отрыгнул тоннель.

Бульварных девок изобилье...

Базарный смех, базарный хмель.

 

«Зачем «О tempora, o mores» —

шептать, а главное — кому?

Вновь от ума — всё наше горе,

когда и горя нет уму.

 

Царевой пенсии хватает

на дырку бублика... Так что ж?

Сугробик тает, тает, тает,

и весел воробьев галдеж.

 

Иная жизнь — иные цацки,

но та же, та же суетня.

— Ба, Александр Андреич Чацкий!

Что ж ты пугаешься меня?

1999

 

* * *

Над могилой доктора Гааза

небеса младенчески чисты.

Над могилой доктора Гааза

постоим с тобой до темноты.

 

Ни о чем нам говорить не надо.

Забываем нищее — «почём?».

Робкое роптанье листопада

раздается за твоим плечом.

 

Блеклые сентябрьские ромашки

на гранитный брошены валун.

Что ты? О безумном старикашке?

Где он, несуразный хлопотун?

 

Ночь. Застава. Слезы. Стоны. Ржанье.

Где ты, где ты, старый эскулап?

Все мы, все мы, все мы — каторжане.

Бесконечный движется этап.

 

Спины, спины, сгорбленные спины.

В темь вступаем мы за рядом ряд.

Маленькие солнца-апельсины

на ладонях наших не горят.

 

Всем им, в безнадежность уходящим,

старый доктор солнышки вручал.

Ничего мы ныне не обрящем.

Ни концов не помним, ни начал.

 

Так зачем же о былом, о детском

плакать?

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Ветер, свечку не гаси

на старинном кладбище немецком

посреди расхристанной Руси.

1996

 

* * *

Памяти Б. Чичибабина

 

Пусто место, хоть и свято.

И горька, горька звезда.

Ваше время, бесенята, —

ваше, ваше, господа.

 

Время — ваше, души — наши,

их-то вам не отдадим:

чечевичной вашей каши,

извиняйте, не хотим.

 

Извиняйте, вот — поди же —

жить умеем только так:

вам — земля, нам — небо ближе,

вам — чертог, а нам — чердак.

 

Вам чертог, и он напрасно

тень наводит на плетень.

Чутко. Четко. Чисто. Ясно.

И пичуга:

Тень!

Тень!

Тень!

Тень!

Тень!

Тень!

И нету сладу.

И разлада тоже нет.

Ничего, что выпьем яду.

Ничего, что меркнет свет.

 

Ничего, что раскололось

сердце…

Эх, едрена мать!

Только б голос, только б голос,

только б голос не сорвать!

1997

 

De profundis

 

…Выброшен из времени —

вышвырнут пьяной

шпаной из мчащейся электрички.

 

Очнулся под насыпью. Ночь. Поляна.

В кармане куртки нашарил спички.

 

Росой подмочены папиросы.

Но мозг работает. Но кости целы.

Звезды раскрываются или розы

надо мною красные?..

Стоп. Пробелы

в памяти... Я жил... когда-то...

на земле украинской в белой хате.

Ни отца, ни матери нет, ни брата.

Только я и бабушка. На закате

все пространство тронуто мягким светом,

мягким, словно бабушкины руки.

Пахнет пылью влажною, очеретом.

Вздохи, всплески, шорохи, перестуки.

Скрипочка сверчковая. Еж протопал.

Бац! Упало яблоко белого налива

с ветки, с подоконника, грузно — у пол.

Только я и бабушка. Всё. Счастливо.

 

Далее... Что далее?.. Снова в местность,

где ни одного неоскверненного храма?

где слово главное НЕИЗВЕСТНОСТЬ,

и где у гипсовых статуй Хама

стоят на коленях, и где все реки

вспять повернуты, и где разрыта

могила каждая, и где человеки

жужжат в паучьих тенетах быта,

где ввысь не смотрят, а смотрят «кина»

про секс и гангстеров, и где певички

вопят неистово — Ар-ле-кино!

и где из мчащейся электрички

я буду вышвырнут шпаною пьяной?..

...Что ж! Благодарствую за сердечность!

Сверчками стрекочущая поляна.

Бездомность. Звезды. Бездонность. Вечность.

1998

 

* * *

В. Блаженному

 

Прошла заплаканная собака.

Прошла, роняя слезинки, кошка,

Уткнулся в крылья лицом галчонок.

Стонали камни земных дорог.

И не бывало такого мрака

в июне, в полдень...

Еще немножко,

и все поверят под всхлип речонок,

под вопль деревьев, что умер Бог,

 

А это просто блаженный мальчик,

покинув землю, прибрел на небо,

сжимая посох одной рукою,

другой — протертый до дыр картуз.

Навек оставлен сырой подвальчик,

где жил он, часто без крошки хлеба,

и где мешали его покою

то плач, то шепот, то ропот Муз.

июнь 2001

 

* * *

Всё — по касательной, всё — по касательной,

всё — по поверхности, всё — не всерьез...

Слабый, рассеянный, бездоказательный

шорох дождинок, шепот берез.

 

Главное — здесь ничего не доказывать,

так что, мой ангел, не обессудь.

Главное — здесь ничего не досказывать,

в этом, мой ангел, в этом-то суть.

 

Осень. Вязка под ногами обочина.

Грязь и вода. Грязь и вода.

Небо сегодня и то заболочено.

Рыба всплеснулась или звезда?

 

Как же в Михайловском все позапущено!

Ночь. Девятнадцатое октября.

Чу!.. Колокольчик. Кибиточка Пущина.

Значит — живем, и, быть может, — не зря.

1997