Кейн

Безутешно всхлипывая, Герда ползала на коленях по полу среди рассыпанной земли и обломков деревянного цветочного ящика, пытаясь спасти то, что осталось от роз. В этот раз ссора с Каем получилась просто ужасная. Сначала она начала кричать (теперь и вспомнить-то страшно — как только язык повернулся?), что не надо было его спасать, пусть бы замерз насмерть и лежал посередь ледяного дворца идиотской сосулькой, раз уж все его мысли — только об этой мымре, проклятой педофилке, королеве-самозванке!

Кай, разумеется, в долгу не остался: очень размеренно, спокойно (лучше бы орал), заявил, что никто и не просил его спасать, что никто ее, Герду, вообще ни о чем не просил, что она приперлась, куда не звали, а лучше б сгинула по дороге, тем более, столько было возможностей: и бабка-дилерша ей попалась, и парочка сексуально озабоченных царственных особ, и разбойница-буч… да один говорящий олень чего стоит (небось, прихватила что-нибудь у дилерши-то на память!). А он был счастлив, понимаешь ты, дура, абсолютно и совершенно счастлив там, во дворце, среди льда, снега, цепных белых медведей, вездесущего холода… и с ней, разумеется, рядом с ней — такой недоступной, такой совершенной. И долгое (но ни секунды не томительное) молчание за ночной (а ночь-то полярная) партией в костяные шахматы. И поездки в санях по сверкающей снежной целине — она неотрывно смотрит вперед, ты — на ее идеальный, словно бы алебастровый профиль. И толстенные древние фолианты в огромной гулкой библиотеке, которые читаешь от корки до корки, чтобы только услышать негромкое: «Все читаешь? И что, нравится это тебе, мой мальчик?..» Полуслучайное прикосновение, мимолетный иней поцелуя где-то между ухом и щекой — и ты готов служить ей всегда. Всю вечность — да-да, поэтому все пытаешься постоянно сложить это слово: застолбить, закрепить за собой, чтобы ничего не изменилось. Потому что, пока ты рядом с ней, пока видишь, слышишь, чувствуешь ее каждой клеткой молочно-синеватой от холода кожи, весь мир — только твой. Да, она дала мне весь мир. Не отсчитывая, не скупясь — просто походя обронила в подставленные ладони.

А что можешь дать мне ты, Герда? Свое смазливое личико? Детскую влюбленность? Эту маленькую грязную комнатку? Алкаша-сказочника в друзьях? Секс по субботам, не снимая фланелевой ночнушки? Походы на убогую бабушкину могилку раз в месяц? Черную работу до седьмого пота, чтобы прокормиться, а потом еще — в два раза больше работы, чтобы прокормить ребенка, который скоро станет таким же замотанным и несчастным, как его родители? Или, Герда, ты можешь дать мне эти дурацкие розы, с которыми постоянно носишься, как полоумная?.. Тут Кай, нехорошо улыбнувшись, резко сбросил с подоконника Гердину отраду и гордость — этот самый ящик, который осенью она перенесла из-за окна в теплую комнату, и в котором розы не переставали цвести круглый год (бабушка называла их волшебными, а Герда поддакивала, но про себя считала, что все дело — в грамотном поливе и удобрениях). Ящик с грохотом разлетелся на куски, Герда горестно охнула, Кай зло передернул плечами, сорвал с вешалки пальто, сунул ноги в ботинки и вышел из квартиры, громко хлопнув дверью.

Так что теперь Герда ползала на коленях, оплакивая злую судьбу, а Кай… наверное, купил бутылку дешевого вина и ходит-бродит в темноте вокруг катка, с которого все началось, с безумным видом, надеется, что его драгоценная ведьма объявится или хоть знак какой подаст. Как же, держи карман. Больно ты ей нужен — повзрослевшим на 15 нелегких лет мужиком со щетиной, перегаром и прочими радостями. Жди-жди, дурачина! Но только ее, Герду, и дождешься. Герда-то все это стерпит — знает, что так надо, что так правильно. Землю сметет в совок, розы соберет с пола, поставит пока в банку, а потом попросит Кая ящик сколотить — и посадит по новой. И все примется, зазеленеет, зацветет. И все будет хорошо, да-да, обязательно, именно так и будет!

Приободрившись, Герда в последний раз всхлипнула, шмыгнула носом и пошла в угол к рукомойнику — умыться и привести себя в порядок. Когда через пару часов в квартиру, сбивая снег с тяжелых ботинок, наконец ввалился как следует проветривший голову Кай, пол был чисто вымыт, по комнате плыл запах свежих булочек с корицей, разрумянившаяся от готовки Герда вязала Каю свитер, утопая в продавленном кресле.

«Ты это, Герда… — с трудом произнес Кай, не глядя ей в глаза, — прости меня. Я лишнего наговорил. Это тебе вот», — и достал из кармана пальто потертого плюшевого мишку (судя по виду, купил у старьевщика, но какая разница). Герда снова ойкнула — на этот раз радостно — и прижала мишку к груди. Потом положила его в кресло. Подошла к Каю вплотную. Краснея, стянула через голову нелепую фланелевую ночнушку и прошептала: «И все равно, что сегодня среда…»

Кай лежал, закинув руки за голову. Герда давно уже уютно посапывала рядом, а у него на сон, разумеется, не было и намека. Была только звенящая пустота — внутри и снаружи. Отчаявшись отключиться, Кай прикрыл воспаленные глаза и тут же ощутил в левом резкую боль. Одновременно ветер распахнул створку окна, намертво, казалось бы, заклеенного на зиму. Осторожно, не веря себе, Кай встал с постели, тихо подошел к окну. Легко встал на подоконник, краем глаза успев равнодушно отметить, что усиленно спасаемые Гердой розы почернели от мороза и пожухли. Развел руки в стороны. Прошептал: «Я слышу тебя», — и шагнул вниз, впервые за долгое-долгое время улыбаясь абсолютно счастливой улыбкой, сделавшей его похожей на мальчишку.

В ту секунду, когда Кай приземлился на обледеневшую брусчатку и перестал быть Каем, Герда, сладко причмокнув во сне, перевернулась на другой бок и повыше натянула теплое одеяло. Ей снился северный олень, который пел: «Розы цветут — красота, красота…» — и успокаивающе кивал, кивал огромной рогатой башкой.

 

Екатерина Молочникова