Перцевая Людмила

Сумерки вдруг осветились, зашевелились, оживились густым снегопадом – белым на фоне домов и серым – на фоне белесого неба. Снегопад был медленным, завораживающе торжественным, нескончаемым… Иногда в его ток вмешивался ветер, какой-то непостоянный, изменчивый, и тогда хлопья горизонтально летели то с севера – в южную сторону, то, покрутившись немного, прямо в обратную. Потом движение успокаивалось, хлопья почти повисали, слегка покачиваясь, и густел, густел, густел снегопад, становясь почти непроглядным.

Я читаю книгу Захара Прилепина про Есенина «Обещая встречу впереди». До того, как мне ее привезли, в предвкушении и ожидании, несколько дней читала стихи – такие знакомые, простые, искренние, напоенные музыкой, подчиняющей себе слова, оправдывающей переносы ударений, искажение падежных склонений. Все грамматические нюансы вовсе не существенны, когда так цельно мироощущение, почти космическое и в то же время - такое интимное любование красотой Земли! Понятны страсти, обиды, близки радости, ласкает сердце умиротворение, надрывают загулы, когда золотую гениальную башку - да об стену, да об дорогу…

Одно мне было непонятно: чем поэт и его судьба могли привлечь Прилепина? Всё так просто, доступно, давно признано, какие могут быть открытия и глубины, какое тут для крупного писателя сопротивление материала? Кажется, именно из-за этого больше всего и хотелось взять эту книгу, наконец, в руки.

Я Прилепина безмерно уважаю и люблю за искренность, за упертое желание во всем докопаться до самой сути, каких бы трудов это не стоило, за гениальное умение вжиться после этих невероятных трудов в самое отдаленное время, прочувствовать так, словно прожил его, а не изучил по письмам и документам. Да так прожил, что и стихи услышал внутри себя – есенинские стихи со всей их нечаянной корявостью и гениальной музыкальностью.

Я еще и четверти тома не прочла, а уже поняла, ЧЕМ нашего прозаика взяла за живое судьба поэта, чем эта книга меня, читателя, взяла в полон и уже никогда не отпустит.

Открытие первое. Внедрение Прилепина в эпоху, в конкретное время, настолько факт личностный и зависимый, что строками исторического учебника ты больше не мыслишь. Я с изумлением вдруг понимаю, что 1917 год (плюс-минус еще десять) для каждой индивидуальности, для любого человека той поры, будь он крестьянин, поэт, революционер, пролетарий или захудалый мещанин, - для всякого! – был абсолютно разный, по-разному осознаваемый, проживаемый с особыми потерями и находками. Если там и были какие-то общие заботы, тяготы, всполохи радости, то примерно такие же, как в любое другое время: где-то воюют, а в магазинах – очереди, а из деревни мешок муки привезли. И на этом фоне кто-то плачет, кто-то от призыва косит, кто-то стихи на оберточной бумаге издает.

Я проваливаюсь в это время, прописанное достоверно и без тягомотины, меня занимает то, как рязанский парнишка, уверовавший в то, что он будет первым поэтом на Руси, нелепо и находчиво вертится в нем, карнавально наряжаясь и подкрашиваясь, подыгрывая старшим – и вдруг переигрывая их стихами. Он это чувствует, когда его еще и не печатают, когда шедевры еще не поперли косяком! А рядом – какие поэты, какие имена: Брюсов, Блок, Маяковский, Бальмонт; Гиппиус – обругала, Клюев – влюбился… И все они вовсе не млеют от грандиозности исторических событий, они живут своими стихами, соперничая, утверждаясь, жадно напитываясь впечатлениями и ощущениями. Всё, как всегда и происходит с творческой личностью, примеряя на себя романы и интрижки, скандалы и путешествия, перемену жизненных декораций и партнеров на этой невероятной сцене. Живут в том времени, какое им дано!

Открытие второе. Захар Прилепин тонко чувствует поэзию, нутром, в самой главной ее исповедальной сути, которая передается даже не благодаря точно подобранным и выстроенным словам, а чуть ли не вопреки им. И любовно встроенные в исследование эссе про Брюсова ли, про Блока, про Маяковского или Ахматову только дают возможность восхититься этим точным пониманием индивидуальной особенности и ценности каждого из этих гениев. А на их фоне – особости и безусловной громадности гения Есенина.

Он перебирает романтические и не очень отношения поэта с женщинами, его дружеские связи с самыми разными людьми в меру деликатно, а то и поражаясь, разводя руками: его любили ВСЕ, на подкорке чувствуя эту особость, эту поэтическую гениальность. Любили беззаветно, невзирая ни на какие обстоятельства и безответность. Как парящую над землей, неизъяснимую…

Нет-нет, исследование написано вполне трезвым, иногда даже не без некоторой иронии языком. Никаких романтических глупостей. Цитируются рецензии и критические статьи, хвалебные и ругательные, письма женщин и друзей, недоумевающих свидетелей и влюбленных в стихи почитателей. И я вдруг поняла, что мне этого для понимания Есенина не хватало. Не хватало, чтобы с изумлением увидеть, как гениальность самого высокого порядка может быть помещена в простого, недалекого даже крестьянского паренька (сейчас оторвать бы тебе язык!), как она взрывает этот …сосуд, разрушает его беспощадно, реализуясь во всей своей громадности.

Открытие третье. Прилепин убедил меня, что о судьбе творца надо говорить подробно, беспощадно и откровенно. Если ты понимаешь, что из чего произрастает. Почти половина этого толстенного тома – о самоуничтожении поэта пьянством. Когда вдруг он почувствовал, что всё сказал. КАК он это почувствовал, ведь «Анна Снегина» написана практически в конце пути! То есть в самой силе был, парил! Как он мог приговорить себя, столь беспощадно, с остервенением приближая смерть в свои тридцать лет?! Раньше я не хотела этого знать, но в этот раз читала – иной раз обливаясь слезами, иной – в бешенстве от беспомощности.

Но поняла, что судьба эта как раз неизбывной трагичностью и увлекла, заворожила писателя Прилепина, судьба Поэта, который зависим от своего Дара, есть силы на реализацию, и нет ни сил, ни охоты на сохранение сосуда, его вмещающего. Поневоле вспомнишь еще целый ряд великих имен, не правителями, не окружением, не врагами, а какой-то неведомой силой унесенных до срока в потусторонний мир.

Солидный кусок этого исследования посвящен спекулятивным вракам вокруг смерти поэта - сам повесился или враги убили? Я раньше не отслеживала, но слышала, что толки вокруг трагедии начались много позже похорон, особенно усилились почти полвека спустя, продолжились уже в 2000-ые. Всё это так отвратительно, что и читаешь с брезгливым ощущением, но я Прилепина понимаю, с этим надо было беспощадно разделаться, счистить налипшую грязь. В конце концов, Захар и сам - рязанский парнишка по месту рождения и не без кулаков, может постоять за честь собрата.

Интересна глава и о детях Сергея Есенина - вот уж где только руками разведешь, как гены сыграют!

Вполне убедительно исследователь доказал, что никакой травли Есенина ни с чьей стороны не было – одна беспредельная любовь. Впрочем, тут я должна остановиться. Книга настолько хороша, что я могу только пожелать всем, кто искренне интересуется поэзией вообще и Есениным в частности, непременно ее прочитать. Цитировать не стану, поверьте, что писатель такой величины, как Захар Прилепин, плохо писать уже не может, он - в зените дарования. И уж кому, как не ему, судить о гениях и движителях дарований.

Только дочитала - снова достала трехтомник Есенина, с новыми чувствами приступила к проживанию стихов, за которыми, оказывается, такая необыкновенная, незаурядная личность, такая трагическая судьба.

***

Никак не могу от темы уйти. Поразительная история: все помнят трогательные строки "Ты жива еще моя старушка? Жив и я, привет тебе, привет, Пусть струится над твоей избушкой тот вечерний негасимый свет..." Сразу представляется отеческое гнездо, нежная любовь матери ...и каждый слушатель-читатель представляет что-то свое, и даже если не было никакой избушки в детстве и сиротой вырос - все равно "Письмо к матери" пробуждает самые теплые и высокие чувства. Но и действительно, не было в детстве Сергея нежной любви матери. История во все времена могла случиться: отец ее любил, а Татьяна его - нет, перед самой свадьбой чуть ли не за волосы выволокли из подвала, где от венца пряталась! Позже, уже после рождения сына, никак не могло слюбиться, то он - на заработки из деревни в город, то она, а сын по бабкам так и рос. Мать уже в городе сошлась с полюбовником, родила от него, но отец никак не мог смириться, все простил, вернул ее домой с нагулянным животом. Так и жили, в нелюбви, что уж говорить о сыне - мальчишке: и мать такая была словно чужая, и отца в его (по деревенским понятиям) мужской бесхарактерности не прощал, не понимал.

Откуда же такая пронзительная, щемящая нота в этой выдуманной поэтической любви к матери? Оттуда - из нереализованности, обделенности в реальной жизни. И так много в его стихах этого счастья - незнаемого в прожитой такой короткой жизни!

Что могло быть в этой его жизни более великого, чем вера в свой поэтический дар, никем не обещанный - воображаемый, ради которого стоило все отринуть, всем пренебречь, и любой проступок - не проступок и не грех?! А когда Дар вдруг кончился, изошел стихами - ради чего еще и стоило жить? Да нет ничего больше стоящего, совсем нет.