Грекова Любовь

ОСИП МАНДЕЛЬШТАМ

(Ио́сиф Эми́льевич Мандельшта́м) – известный русский поэт, переводчик, критик, эссеист, литературовед. Один из самых известных русских поэтов серебряного века.

Родился 15 (3) января 1891 году в Варшаве. В 1897 году семья переехала в Петербург. Со старшим сыном Осипом занимались гувернантки, он с раннего детства учил иностранные языки.

В 1900–1907 годах Осип Мандельштам учился в Тенишевском коммерческом

училище — одной из лучших столичных школ.

После окончания училища Мандельштам уехал за границу, слушал лекции в Сорбонне, в Париже познакомился с Николаем Гумилевым. Иногда Мандельштам приезжал в Петербург знакомился с русскими поэтами, в 1910 году впервые напечатал свои стихотворения в журнале «Аполлон».

В 1911 году поступил на историко-филологический факультет Петербургского университета. В 1913 году вышел его первый сборник стихотворений «Камень».

Перед революцией Осип Мандельштам несколько раз гостил у Максимилиана Волошина в Крыму. Там он познакомился с Анастасией и Мариной Цветаевыми.

После октябрьского переворота Мандельштам постоянно переезжал – Петербург, Москва,

Крым, Тифлис. В Киеве он познакомился с будущей женой — Надеждой Хазиной. В 1920 году они вместе вернулись в Петербург, а спустя еще два года — поженились.

В 1922 году вышла вторая книга стихов.

В 1925 году Мандельштаму стали отказывать в печати стихов. В следующие пять лет он почти ушел от поэзии. В эти годы Осип Мандельштам выпустил много литературоведческих статей, автобиографическую повесть «Шум времени», книгу прозы «Египетская марка», произведения для детей. Он много переводил — Франческо Петрарку и Огюста Барбье, Рене Шикеле и Иосифа Гришашвили, Макса Бартеля и Жана Расина. Это давало молодой семье хоть какой-то доход.

Осенью 1933 года Мандельштам написал стихотворение «Мы живем, под собою не чуя страны…». Он прочитал его примерно пятнадцати знакомым. Борис Пастернак сказал: «То, что Вы мне прочли это не литературный факт, но факт самоубийства, которого я не одобряю и в котором не хочу принимать участия». Поэт уничтожил бумажные записи этого стихотворения, а его жена и друг семьи Эмма Герштейн выучили его наизусть. Так оно сохранилось.

Мы живем, под собою не чуя страны,

Наши речи за десять шагов не слышны,

А где хватит на полразговорца,

Там припомнят кремлевского горца.

Его толстые пальцы, как черви, жирны,

А слова, как пудовые гири, верны,

Тараканьи смеются усища,

И сияют его голенища.

 

А вокруг него сброд тонкошеих вождей,

Он играет услугами полулюдей.

Кто свистит, кто мяучит, кто хнычет,

Он один лишь бабачит и тычет,

Как подкову, кует за указом указ:

 

Кому в пах, кому в лоб, кому в бровь, кому в глаз.

Что ни казнь у него — то малина

И широкая грудь осетина.

 

На Мандельштама донесли. Его выслали в Чердынь-на-Каме. Позже — благодаря заступничеству Николая Бухарина и некоторых поэтов — Мандельштам с женой смогли переехать в Воронеж.

Когда срок ссылки закончился и Мандельштамы переехали в Калинин, поэта вновь арестовали. Его приговорили к пяти годам лагерей за контрреволюционную деятельность и отправили этапом на Дальний Восток. 27 декабря 1938 года Осип Мандельштам умер, по одной из версий, в больничном лагерном бараке недалеко от Владивостока. Причина его смерти и место захоронения доподлинно неизвестны.

 

- * «» * -

О красавица Сайма, ты лодку мою колыхала,

Колыхала мой челн, челн подвижный, игривый и острый,

В водном плеске душа колыбельную негу слыхала,

И поодаль стояли пустынные скалы, как сестры.

Отовсюду звучала старинная песнь — Калевала:

Песнь железа и камня о скорбном порыве титана.

И песчаная отмель — добыча вечернего вала,

Как невеста, белела на пурпуре водного стана.

Как от пьяного солнца бесшумные падали стрелы

И на дно опускались и тихое дно зажигали,

Как с небесного древа клонилось, как плод перезрелый,

Слишком яркое солнце, и первые звезды мигали;

Я причалил и вышел на берег седой и кудрявый;

Я не знаю, как долго, не знаю, кому я молился...

Неоглядная Сайма струилась потоками лавы,

Белый пар над водой тихонько вставал и клубился.

1908

 

- * «» * -

С. Я. Каблукову

Убиты медью вечерней

И сломаны венчики слов.

И тело требует терний,

И вера — безумных цветов.

Упасть на древние плиты

И к страстному Богу воззвать,

И знать, что молитвой слиты

Все чувства в одну благодать!

Растет прилив славословий —

И вновь, в ожиданьи конца,

Вином божественной крови

Его — тяжелеют сердца;

И храм, как корабль огромный,

Несется в пучине веков.

И парус духа бездомный

Все ветры изведать готов.

Июль 1910

 

РАКОВИНА

 

Быть может, я тебе не нужен,

Ночь; из пучины мировой,

Как раковина без жемчужин,

Я выброшен на берег твой.

Ты равнодушно волны пенишь

И несговорчиво поешь,

Но ты полюбишь, ты оценишь

Ненужной раковины ложь.

Ты на песок с ней рядом ляжешь,

Оденешь ризою своей,

Ты неразрывно с нею свяжешь

Огромный колокол зыбей,

И хрупкой раковины стены,

Как нежилого сердца дом,

Наполнишь шепотами пены,

Туманом, ветром и дождем...

1911

 

- * «» * -

 

С веселым ржанием пасутся табуны,

И римской ржавчиной окрасилась долина;

Сухое золото классической весны

Уносит времени прозрачная стремнина.

Топча по осени дубовые листы,

Что густо стелются пустынною тропинкой,

Я вспомню Цезаря прекрасные черты —

Сей профиль женственный с коварною горбинкой!

Здесь, Капитолия и Форума вдали,

Средь увядания спокойного природы,

Я слышу Августа и на краю земли

Державным яблоком катящиеся годы.

Да будет в старости печаль моя светла.

Я в Риме родился, и он ко мне вернулся;

Мне осень добрая волчицею была

И - месяц Цезаря — мне август улыбнулся.

1915

 

"ТВОЁ ЧУДЕСНОЕ ПРОИЗНОШЕНЬЕ..."

 

Твое чудесное произношенье —

Горячий посвист хищных птиц;

Скажу ль: живое впечатленье

Каких-то шелковых зарниц.

«Что» — голова отяжелела.

«Цо» — это я тебя зову!

И далеко прошелестело:

Я тоже на земле живу.

Пусть говорят: любовь крылата,—

Смерть окрыленнее стократ.

Еще душа борьбой объята,

А наши губы к ней летят.

И столько воздуха и шелка,

И ветра в шепоте твоем,

И, как слепые, ночью долгой

Мы смесь бессолнечную пьем.

1917

 

НАШЕДШИЙ ПОДКОВУ

(Пиндарический отрывок)

 

Глядим на лес и говорим:

- Вот лес корабельный, мачтовый,

Розовые сосны,

До самой верхушки свободные от мохнатой ноши,

Им бы поскрипывать в бурю,

Одинокими пиниями,

В разъяренном безлесном воздухе;

Под соленою пятою ветра устоит отвес,

пригнанный к пляшущей палубе,

И мореплаватель,

В необузданной жажде пространства,

Влача через влажные рытвины хрупкий

прибор геометра,

Сличит с притяженьем земного лона

Шероховатую поверхность морей.

 

А вдыхая запах

Смолистых слез, проступивших сквозь

обшивку корабля,

Любуясь на доски

Заклепанные, слаженные в переборки

Не вифлеемским мирным плотником,

а другим -

Отцом путешествий, другом морехода,-

Говорим:

- И они стояли на земле,

Неудобной, как хребет осла,

Забывая верхушками о корнях

На знаменитом горном кряже,

И шумели под пресным ливнем,

Безуспешно предлагая небу выменять

на щепотку соли

Свой благородный груз.

 

С чего начать?

Всё трещит и качается.

Воздух дрожит от сравнений.

Ни одно слово не лучше другого,

Земля гудит метафорой,

И легкие двуколки,

В броской упряжи густых от натуги птичьих

стай,

Разрываются на части,

Соперничая с храпящими любимцами

ристалищ.

 

Трижды блажен, кто введет в песнь имя;

Украшенная названьем песнь

Дольше живет среди других -

Она отмечена среди подруг повязкой на лбу,

Исцеляющий от беспамятства, слишком

сильного

одуряющего запаха -

Будь то близость мужчины,

Или запах шерсти сильного зверя,

Или просто дух чебра, растертого между

ладоней.

 

Воздух бывает темным, как вода, и всё живое

в нем плавает, как рыба,

Плавниками расталкивая сферу,

Плотную, упругую, чуть нагретую,-

Хрусталь, в котором движутся колеса

и шарахаются лошади,

Влажный чернозем Нееры, каждую ночь

распаханный заново

Вилами, трезубцами, мотыгами, плугами.

Воздух замешен так же густо, как земля,-

Из него нельзя выйти, в него трудно войти.

 

Шорох пробегает по деревьям зеленой

лаптой:

Дети играют в бабки позвонками умерших

животных.

Хрупкое исчисление нашей эры подходит

к концу.

Спасибо за то, что было:

Я сам ошибся, я сбился, запутался в счете.

Эра звенела, как шар золотой,

Полая, литая, никем не поддерживаемая,

На всякое прикосновение отвечала

"да" и "нет".

Так ребенок отвечает:

"Я дам тебе яблоко" или "Я не дам тебе

яблока".

И лицо его точный слепок с голоса, который

произносит эти слова.

 

Звук еще звенит, хотя причина звука исчезла.

Конь лежит в пыли и храпит в мыле,

Но крутой поворот его шеи

Еще сохраняет воспоминание о беге

с разбросанными ногами,-

Когда их было не четыре,

А по числу камней дороги,

Обновляемых в четыре смены,

По числу отталкивании от земли пышущего

жаром иноходца.

 

Так

Нашедший подкову

Сдувает с нее пыль

И растирает ее шерстью, пока она

не заблестит,

Тогда

Он вешает ее на пороге,

Чтобы она отдохнула,

И больше уж ей не придется высекать

искры из кремня.

Человеческие губы, которым больше нечего

сказать,

Сохраняют форму последнего сказанного

слова,

И в руке остается ощущенье тяжести,

Хотя кувшин

наполовину расплескался,

пока его несли

домой.

 

То, что я сейчас говорю, говорю не я,

А вырыто из земли, подобно зернам

окаменелой пшеницы.

Одни

на монетах изображают льва,

Другие -

голову.

Разнообразные медные, золотые и бронзовые

лепешки

С одинаковой почестью лежат в земле;

Век, пробуя их перегрызть, оттиснул на них

свои зубы.

Время срезает меня, как монету,

И мне уж не хватает меня самого.

1923

 

- * «» * -

Пою, когда гортань сыра, душа - суха,

И в меру влажен взор, и не хитрит сознанье:

Здорово ли вино? Здоровы ли меха?

Здорово ли в крови Колхиды колыханье?

И грудь стесняется, без языка - тиха:

Уже я не пою - поет мое дыханье,

И в горных ножнах слух, и голова глуха...

 

Песнь бескорыстная - сама себе хвала:

Утеха для друзей и для врагов - смола.

 

Песнь одноглазая, растущая из мха,-

Одноголосый дар охотничьего быта,-

Которую поют верхом и на верхах,

Держа дыханье вольно и открыто,

Заботясь лишь о том, чтоб честно и сердито

На свадьбу молодых доставить без греха...

8 февраля 1937