Су Катя

Я почти не помню себя маленькой. Мне всё кажется, что вот я родилась, и сразу стала взрослой. А, может быть, я просто всё ещё не выросла. Я маленький обычный человечек. Стою посреди леса, задрав голову вверх, и смотрю, как облака перекрывают небо, а вокруг на ветру качается высокая трава.

 

На углу нашей улицы, возле берёз, когда-то стоял дом, потом хозяин умер. И уже почти взрослая, я спорила с бабушкой до хрипоты, что помню и сам дом, и хозяина, и даже его похороны. Бабушка качала головой, и говорила, что я не могла этого помнить, что меня и не было вовсе, но я-то знаю, что это были первые похороны в моей жизни. Потом дом ещё год стоял на углу, пока его не разобрали, а я боялась проходить мимо этих пустых глазниц. Потом выровнялось и место под фундаментом, заросло травой, но я помню, где стояли вынесенные из дома табуретки со стоящим на них гробом, и эту белую полосу на лбу, и восковую желтизну носа.

 

Жизнь как калейдоскоп. С каждым поворотом новая картинка, сложенная из обрывков воспоминаний. Легкое вращение, и вот я, одиннадцатилетняя крепкая девочка, сижу на решётке станка. Мы вдвоём с одноклассницей принимаем первые в нашей жизни роды. Тяжело дышащая, раскрасневшаяся роженица лишь тихонько похрюкивает, доверяя природе и двум девочкам. Она не может говорить. Она – свинья. На очереди ещё две. Первых пятнадцать поросят мы тщательно обтираем сухой и чистой тряпкой, перерезаем пуповину ножницами и прижигаем какой-то синей жидкостью с йодом, а потом бережно укладываем новорожденного в ящик с соломой под красную горячую лампу. На шестнадцатом в голове что-то замыкает, и следующие тридцать наскоро обтираются, пуповина рвётся ногтем, прижигание, и следующий, взвизгнув, летит в ящик к своим братьям и сёстрам.

Потом мы выходим из базы, щуримся на полуденное солнце и думаем, что не будем есть, по крайней мере, неделю, но уже через полчаса сидим за длинным узким столом в полевой столовой и с аппетитом уплетаем котлеты с кашей, запивая теплым, противно сладким, чаем. И никакой запах свинарника не в силах нас оторвать от еды.

 

Вот майский, жаркий для моей холодной родины вечер, и я в парке, кошу траву. Точило такое маленькое, так и норовит выскользнуть из пальцев, надо держать его крепко, и нельзя бояться, надо просто водить с силой по режущей кромке, чтобы наточить как следует. Нет, оно не выскальзывает, оно остаётся в руках, когда сталь входит в мою плоть, и одна восьмая часть моего пальца ненадолго отходит от остальных семи восьмых. И пригоршня крови выплёскивается на серый поселковый асфальт дорожки прямо под ноги задиристым соседским пацанам. Они расступаются безмолвно, хотя ещё минуту назад на их лицах ясно читалось желание зажать меня в углу парка. Сейчас их ликование по поводу предстоящего развлечения сменяется растерянностью, и я забываю про боль в пальце. Мне не до них сейчас, но кайф от выражения их лиц переполняет. И я пробегаю мимо, выплескивая кровь в деревенскую пыль.

 

Я уже учусь в институте. Мы едем на дребезжащем ЗИЛке из областного центра к тёте. Мама в командировке и решила прихватить меня с собой, как в детстве. Мама рассказывает, как дом, как бабушка и, внезапно, говорит: А Кисю кто-то отравил. В овраге помер, не дополз до дома.

И пока так обыденно и спокойно мама рассуждает о том, что кот наш слишком красивый был, и гулял везде, и за это его не любили, и отравили тоже за это, я глотаю злые, горькие слёзы, отвернувшись к боковому окну. На обочинах грязный декабрьский снег. Прощай, дважды спасённый, храбрый и преданный мне, как собака, лучший друг детства кот Кися.

Мама, повернувшись, удивляется: Ну, это же кот!

Это не просто кот. Это половина жизни.