Андрей Мансветов

Низкопоклонство перед чужими – русский национальный тренд с тех пор, как царь Пётр прорубил окно в Европу… Упс! Забыл слово «просвещённую»! А ещё президент США – «лидер свободного мира». А евреи – «богоизбранный народ». Ещё все некитайцы – варвары.

Социальных клише – масса. И чёрт бы с ними, но прорва народа принимает их за чистую монету. Исходит из. Опирается на. Наш – сколько бы мы не играли мускулами перед кривым зеркалом встроенной в смартфон камеры – «нет пророка в своём отечестве» и «вот приедет барин…»

Технически, всё уже сказанное к заявленному в заголовке верлибру отношения не имеет. Кроме того, что отношение русскопишущего автора к этой поэтической (здесь позвольте мне поставить экспрессивный знак вопроса) технике - такое же точно социальное клише. Два клише, если быть точным.

«Есть что-то болезненное, - пишет поэт Александр ПЕТРУШКИН, - в борьбе поэтов с верлибрической техникой стиха... еще более болезненной выглядит последующая борьба сторонников верлибра с подобными борцунами». «Болезненность», на мой взгляд, здесь ключевое слово. В медицине, боль – всегда признак наличия проблемы. В литературной практике и риторике, пожалуй, тоже. И проблема с верлибром есть.

«Копирование западных техник, низкопоклонство!» – восклицают противники. «До основанья, а затем...» – отвечают им апологеты. «Да где тут вообще поэзия?» и «Я тоже так могу!» - комментируют с трибун профаны. Но вернемся к высказыванию Петрушкина: «Верлибр - это просто красиво. если прочитан вовремя / правильно, и если это - действительно верлибр».

Меня лично изрядно бесят те, кто возводят силлабо-тонику (и Пушкин – пророк её) в позицию религиозной догмы. Я, вроде как, должен быть на стороне их оппонентов, но тоже не получается встать под знамена.

В начале нулевых я принял участие в организованном Юрием ОРЛИЦКИМ фестивале верлибра и вынес оттуда ощущение мучительного недоумения. Слишком многие из участников оного, на мой вкус, демонстрировали не осознанную и необходимую для данного конкретного высказывания речевую практику, а манифестировали акт культурной самоидентификации «я – поэт» (подчеркиваю, и потом вернусь к этой мысли, именно, поэт), как бы это выразить не заумно… - на халяву.

Имел ли я тогда достаточную практику прочтения верлибров – однозначно, нет. Соответственно, ориентировался только на общий читательский навык. Ведь, по сути, какая разница, в какую форму облечено художественное высказывание, если оно вызывает эмоциональный и эстетический отклик? С моей точки зрения – никакой. Тем удивительнее, что в последующие два десятилетия ширится практика «литературного шовинизма» (не знаю, как назвать иначе). И участвуют в ней в равной степени сторонники и противники слова на «вэ».

Первые – в режиме «цивилизованный мир давно не пишет в рифму». Умалчивая правда, что у «цивилизованного» - это не достижение, а печальная необходимость. Тут не могу не согласиться с Кириллом Анкудиновым (Литературная Газета, 6610 (№ 34/2017): «что в англоязычной культуре семантика рифмы исчерпана, а «твёрдые размеры» присвоены рекламой; я знаю, что во французском языке мало рифм».

Вторые – «нет рифмы, ритма, заглавных, пунктуации (достаточно одного) – не поэзия, верлибр – по определению, не поэзия».

Если игнорировать «экстерьерную» компоненту, в этом ¬- «не поэзия» - есть рациональное зерно. Десять лет назад в «Литературных известиях» Дмитрий Чернышев высказался так: «А вот сейчас, на примере русской литературы, мы видим рождение новой формации, более поздней и более совершенной, чем проза. Это и есть верлибр, и как мне кажется, именно к нему стоит относить хлебниковский термин "сверх-проза"».

Я бы поспорил насчет «сверх». Скорее, и это опять к слову о социальных трендах, - «пост». То есть, не поэзия, откинувшая некие присущие атрибуты, а проза, сократившая абзацы до компактности строки (стиха). Обрубленная (часто) под размер экрана, формат блога, в лучшем случае, с целью повысить глубину, массивность, значимость вынужденно компактного высказывания. Это всё ок, если бы дальше не возникало конфликта чисто психологического свойства, когда «постпрозаики» просачиваются (на самом то деле свободно входят) в естественную русскоязычную поэтическую нишу как лиса в известной сказке в лубяную избушку зайчика. Вот то самое: до основанья, а затем… новое (передовое, модное) искусство. Исключение – авторы, равно успешно работающие в широком диапазоне словесного творчества, авторы, для которых форма высказывания – не догма, а рабочий инструмент. Но как раз эти авторы редко и крайне неохотно, а то и вовсе не участвуют в этой войне «лягушек и мышей».

Я в этой ситуации хотел бы быть хиппи. Нет войне, даёшь рок-н-ролл! Пусть цветут все цветы… Даже верлибр, который есть классический пример «русского бедного» по Марату Гельману. Бедного, поскольку апологеты не стремятся ничего обогащать, и даже профессиональные наблюдатели не видят соответствующих перспектив.

Я согласен с Анкудиновым, что «в верлибре слово может быть «носителем информации» плюс образом», но не могу согласиться с тем что «верлибр умерщвляет просодию; лирическое слово в верлибре, вместо того, чтобы держаться на просодической волне, или идёт камнем ко дну прозы, или прицепляет к себе воздушный шар приторной образности». И пропеть верлибр, вопреки мнению цитируемого автора, не представляется мне такой уж проблемой, достаточно вспомнить, что поэзия (если уж принимать верлибр в поэтическую, а не прозаическую семью) состоит на паритетных началах из слов и пауз. Надо только воспитать читателя, слушателя автора, выйти за пределы личного конформизма, чтобы и с «приторной образностью» разобраться. На самом деле, в заголовке я хлестанулся насчет «все». Главное, что волнует, – пожалуй.

Но и это требует подведения итога. Итак, русский вольный стих волен использовать для собственного бытования любые изобразительно-выразительные средства. Он не может быть «твердой (обеднённой) формой» в силу объективных особенностей русской речи. Он может быть исходно укоренен как в стихотворном, так и в прозаическом высказывании. Он может быть… Или не быть. И вопроса в этом, кстати, нет. Феномен, однако.