Кейн

Гнался за ней по жизни, как охотник за козой, не догоню, так хоть согреюсь.

Догнал. Одурев, не верил.

- Мужчина после секса должен быстро засыпать, - пробормотала устало, устроилась у сердца и вырубилась. Думал, накрепко умаял, гордился собой. Курил, не проснулась. Чмокнул в спящую макушку:

- Теперь можно и помереть! – сказал, накатило.

Распахнула глаза и с размаху долбанула ладошкой по груди:

- Не говори так.

- О, как? – удивился.

- Как же вы о смерти легко, будто не живете. Мужики!

И талдычила: женщина – жизнь дает, потому всегда живет, всегда, ради детей и мужа, ради себя, суицидов среди баб почти нет. Я сказал, что верю. Успокоилась. Свила гнездо на моем животе и задремала, Птаха перелетная.

 

В декабре мы поженились. А в начале апреля позвоночник повредил, чертова работа, привезли с больницы в корсете, сказали, что двигательные функции восстановятся. Когда? Не сказали, глаза в сторону уводили.

- Держитесь, держитесь.

Стояла рядом, улыбалась.

- Будем держаться, будем.

- Как ты теперь? – спросил.

Она глазюками захлопала:

- Наверное, молодого мужа надо искать, а пока поживу.

 

Неделю лежал, даже приподняться не мог. Тягала из под меня утки, из-под мужика в центнер весом, улыбалась. А я трассу слушал, она как раз под окнами. И когда мимо большегруз рокотал, выть хотелось.Все отбегался, откатался. Покоритель дорог, трассовый волк - падаль, труп живой, Сколько так лежать? И, главное-то за что? Нет, ангелом не был, но вроде бы и нагрешить, чтоб так-то наказывать не за что? Она ходила, песни пела, есть готовила, мурлыкала что-то. И хохотала. Живая, молодая, здоровая, интересно, сколько она без моего бренного тела в одинокой кровати протянет?

- Когда будешь молодого искать?

- Когда экстрим надоест.

- Не надоел?

- Иди на хрен.

 

Раз пришла, резкая, набровив решимость, упертая, как пьяный паровоз:

- Ты потихоньку должен подниматься. Должен!

Не мог, боялся. Боли, что не смогу, что встану, а за руль нельзя, зачем тогда жить?

Уговаривала, умоляла, плакала, хитрила. Крыла матом, интеллигентка, орала так, что любой сапожник бы покраснел:

- Вставай сука. Ты встанешь, тварь гребаная.

Пытался, пот по морде и боль, как кто проволоку раскалил, да, хохмы ради, загнал в позвоночник. Достала. Нащупал на полу, все ту же утку - и в неё:

- Пошла вон отсюда!

Ушла в магазин, всхлипывая.

И накатило. Приладил полотенце к спинке кровати, петлю на горло кинул. Стыдно, но сколько мучить можно её?

Уперся, чтоб перевернуться. Дверь хлопнула. Влетела. Тайфун по имени Женщина:

-На! – пояс в лицо от сарафана – На нем быстрее.

- Намыль хоть.

 

Намылила. Села рядом и смотрит, спокойная, как удав, даже обидно.Может, правда, ждет этого? Может, ей вдовой проще?

- Уйди, - прошу.

Сидит.

- Дура, уйди.

- Не, я хочу посмотреть, вдруг писать о смерти придется, а я ни разу её не видела. – и улыбается. Весело ей.

 

Я петлю сладил опять. Она смехом давится и сообщает:

- Погоди, я простынь постелю другую. Ты ж перед смертью обоссышься и обосрешься, а мне новый комплект на тебя портить?

Есть такое, было, сам из петли вытаскивал алкаша. Передернуло, вспомнил, блин. Картинка в голове ясная прорисовалась. Но некрасивая. Петелька, ничего, ждет себе.

И молодая моя ждет, когда вешаться начну. Устроилась на подоконник, ногти полирует:

- А что самоубийцы чувствуют?

- Да ни черта они не чувствуют! – мог бы встать, уже урыл бы милую.

 

А она красуется, ноготочки разглядывает.

- Так не интересно, я не смогу написать, что они ничего не чувствуют. Ты серьезно, перед смертью нельзя врать.

И улыбается… Весело ей.

Копаюсь в себе, соображаю, хочу такое сказать, чтоб ржать перестала. И понимаю, что вот это все у меня – понты кучерявые, что не хочу я вешаться. Что лежу я тут, дурак великовозрастный, и оченно душевно самого себя оплакиваю. И то, что милая не больно в печали перед скорой моей кончиной – это ясно, и не о чем жалеть, да и не о ком. Таких не жалеют. Замялся. Она - прыг с окна, кошка чертова. И мою харю - к себе:

- Знаешь, сука ты, такая растакая и еще раз такая, что мы, бабы, мужикам не прощаем? Трусости!

Я дергаюсь, а силы не те, её ногти в челюсть мертвой хваткой.

- Ты, тварь, сдохнешь – это просто. А, ты, жить урод, сумей? Жить, а не сопли мазать.

И по щеке - с маху, потом по другой.

Перехватил руки, держу.

- А если я ударю?

- На ноги встанешь, бей!

 

И разревелась, сползла на пол села у дивана и ревет. Футболка у меня уже мокрая, ревет. Пытаюсь слова разобрать, не слышу, только «зачем так», да «зачем так».

 

Через месяц я ходил. Через два сел за баранку легаша, через три пошел в рейс.

Провожала до ворот. Хотел я сказать, что спасибо, мол, что если бы не она-то, ни рейса ничего бы не было. А брякнул тогда:

- За мной две пощечины, помнишь?

- Помню. Спину береги.

У бабы, как у кошки девять жизней, говорят. У неё меньше, одну она мне отдала. Но восемь же осталось. На мой век хватит.

 

(Автор неизвестен)