Вита Крат

И иногда, в минуты совершенной пустоты, переполненной оглушающим треском окружающего мира, мне начинало казаться, что я вовсе не хочу этой жизни. Такой обычной и глупой человеческой жизни, по-идиотски стабильной и размеренной, что впору было задушиться, да только смерти, как вполне нормальный человек, я боялась похлеще этого тягучего, словно болото, существования.

 

Оттого и продолжалось это вечное, будто сама вселенная, путешествие по разрытой вдоль и поперек колее.

 

Часы ожидания чего-то, хоть чего-то, становились угнетающими спутниками — рутиной, а будни (сменяющие друг друга отрывки существующего лишь в пределах человеческой системы времени) — олицетворением трехдневной запыленной воды на дне граненого стакана. Они мерно складывались в месяцы, а затем в года. И слоились, слоились, словно огромный очерствевший пирог, накладываясь друг на друга без разбора, стирая воспоминания, превращая их в месиво.

 

И с каждым днем все сильнее казалось, что упускаю я куда больше, чем нахожу. И с каждым мигом думалось: вот-вот выцеплю что-то, словлю руками, но оно лишь выскальзывало и уносилось прочь, смывалось, как и всеобъемлющие знания о мире вместе с первым вдохом, совершенным еще во младенчестве.

 

Больше не помогало ничего. Только отвлекало, разбавляло густой сироп событий, да и то — ненадолго.

 

Поначалу я пыталась искать смысл в любви, в эмоциях, живущих в моих нервных окончаниях. Я была влюблена в луну, а после в солнце, но и это чувство растаяло. Ведь что может быть абсурдней? Быть влюбленным в далекую звезду, которую и в глаза то близко никогда не увидишь, а если увидишь, попытаешься дотянуться — вспыхнешь черной спичкой.

 

Я была влюблена в еду, во вкус, который оставался на языке от сладкой пышной сдобы с ванильным кремом внутри, в освежающий клюквенный морс жарким летом, когда пот пропитывал темную футболку, а жгучий наэлектризованный воздух лизал легкие и гортань; и даже в жирную, шкварчащую на сковородке свинину под Рождество, к шестидесяти клятвенно обещающую прогрызть в моем желудке дыру размером с указательный палец.

 

Я была влюблена в людей, в миллионы лиц, в слова, в крепкие объятия и отголоски чужих духов, в свои ощущения под чужими руками и совершенно лихорадочными взглядами, в сотни масок, облепляющих души луковой шелухой, в смех и в голоса, пляшущие алым маревом в какофонии других звуков. В песни, рождающиеся колебанием воздуха меж связок, в улыбки, дарующие надежду и горечь от разочарования — вечного спутника каждого знакомства.

 

И в то же время я не чувствовала совершенно ничего, будто в груди с самого моего рождения цвела космическая бездна, рваная рана, которую было не усмирить и не залепить ни банкнотами, ни вкусными куриными крыльями в панировке, боль от которой не усмирить ни одними теплыми ладонями, сжимающими плечи в блеске цветных огоньков под потолком.

 

Я ставила себе бездумные цели лишь бы двигаться хоть к чему-то, но в то же время просто стояла на месте, топчась ногами по отведенному каждому на этой планете пространству. Смотрела в небо, подернутое слоем бледных облаков, и думала: какого быть чем-то непонятным и недоступным человеческому уму, чем-то далеким...

 

И иногда казалось, в минуты совершенной тишины (не снаружи, внутри, прямо под черепной коробкой, в этом бессмысленном и несуразном человеческом теле-мешке), что не будет этой жизни ни конца, ни края, что будет тянуться эта раздолбанная во все стороны колея из века в век, таща за собой меня на такой же дряхлой, как и я, телеге.

 

И оттого на душе становилось так невыносимо страшно и тревожно, и уже вовсе не хотелось раскрывать глаза, когда далекая звезда бросала на веки еле различимые блики света. Вот только каждое новое утро я продолжала смотреть на пестрый и одновременно монохромный мир, а затем ступать на уже привычную, уносящуюся за горизонт дорогу.