Широглазов Андрей

Я очень хорошо помню своё самое первое и самое яркое впечатление детства. Мне года три. Я стою на берегу шустрой и шумной речки Олхи в клетчатой рубашке с короткими рукавами, в шортиках и с прутиком в руке. Сразу за перекатом – скала. Она кажется мне огромной. Слева от неё – крутой склон горы, поросший черемухой и багульником. Всё это цветёт и умопомрачительно пахнет. А ещё в траве прячутся маленькие (если смотреть с этого берега) головки сибирских «орхидей» - лилий и саранок. Они практически не живут в неволе – собранные, быстро вянут и сбрасывают лепестки.

Это пейзаж моего раннего детства – яркий, звонкий, наполненный ароматами и какой-то весь необычайно радостный и лучистый. Мне повезло: мои бабушка с дедушкой выбрали для жизни изумительное по красоте место, которое, правда, называлось очень странно и совсем не соответствовало окружающему великолепию – «43-й километр». Это если считать от Иркутска в сторону Байкала. И если проехать по Транссибирской магистрали ещё столько же – в распадке между двумя вершинами Прибайкальского хребта блеснет и само Сибирское море. По-другому его здесь не называют. И если услышишь в разговоре пресловутое «озеро» - можно смело сказать, что твой собеседник не местный, и сразу же его пожалеть, потому что там, где он вырос, такой красоты по определению нет.

По прямой от 43-го километра до Байкала 50 километров. По сибирским меркам – совсем близко. Но в горах прямых не бывает. Поэтому нужно ехать на электричке. Она ходит до Слюдянки два раза в день. То есть можно подсесть в неё на станции Рассоха и через два часа ты - в раю.

Моя бабушка прожила здесь большую часть своей 84-летней жизни, но до Байкала так ни разу и не добралась:

- А чё мне там делать-то? На воду пялиться? А за хозяйством кто ходить будет? Скот поить-кормить? Не, паря, баловство это всё – поездки ваши…

Дед, напротив, путешествовать любил и при первой возможности вырывался из дома – на свободу. На Байкале партизанил, да и потом рыбалил по байкальским речкам и за брусникой лазил на Чёртову гору в районе Култука. А это уже – в прямой видимости байкальской «чаши».

Вообще-то 43-й километр был частью деревенского конгломерата, протянувшегося километров на пятнадцать вдоль Транссиба, в который входило богатое село Большой Луг, станция Рассоха и деревня с то ли бурятским, то ли китайским названием Ханчин. Собственно, частью Ханчина 43-й по сути и был, но поскольку мы доезжали на электричке всегда до Рассохи, я привык считать его частью именно этих железнодорожных выселок Большого Луга.

Сибирская природа необычайно контрастна. Переход от степной зоны к лесной и от лесной – к горной здесь, как правило, всегда чётко уловим: будто кто-то просто взял и провёл невидимую черту по земле, раз и навсегда решив, что тут у нас будет лес, а тут уже начинаются горы.

Вот и Большой Луг в основном находится в обычной сибирской низине, Ханчин жмётся к скальным выступам, а Рассоха уже целиком лежит в горах. Именно от неё начинается знаменитое Олхинское плато – излюбленное место отдыха иркутских и ангарских туристов. Летом народ ползает по легендарным скальникам, главный из которых – «Витязь». А зимой тут царство лыжников-экстрималов.

Главная достопримечательность Рассохи – слюдяная голова Ленина на вершине горы. Её в свое время «сработал» какой-то местный умелец, и с тех пор она – визитная карточка этих мест. В детстве она меня завораживала, а теперь будит настольгические воспоминания.

От Рассохи до 43-го - километра два ходу. Дорога петляет вслед за излучинами реки между скалами и островками леса и неожиданно врывается в обжитые места. Сперва появляется училище механизаторов, а после уже выступает сама деревня. На границе этих двух миров большой деревенский магазин. Он маячит на открытом месте как пограничная застава.

Раньше училище устраивало по выходным танцы, которые в моей жизни сыграли решающую роль. Именно здесь в середине 60-х познакомились мои папа и мама. Мать была местная, а отец после службы на флоте приезжал сюда в гости к родной тётке – на дачу. Он был неотразим: бравый моряк из областного центра, крепкий улыбчивый и красивый. Мама тоже была красавицей. Ему было 23 года, ей – 17.

Отцова тётка – Лидия Тимофеевна Лесникова - дачничала прямо напротив дома Макара Лукича и Марфы Кирилловны. Друг с другом они почти не общались: тётя Лида считала себя сугубо городской и интеллигентной и на местных смотрела свысока, снисходя лишь до пары-тройки фраз во время покупки молока. Бабушка с дедом тоже «городскую фифу» не жаловали за заносчивость и некоторую склочность характера, столь свойственную почти всем Широглазовым, Таюрским и Лесниковым. К этому примешивалась и некая классовая ненависть: до революции Тимофей Таюрский был «миллионщиком», под которым «ходила» легендарная станция Зима. Он промышлял и торговлей, и сельхозпроизводством, и владел почти всей зиминской промышленностью. То есть с точки зрения моего революционного деда, был законченным буржуем и мироедом. В 1920-м году мой прадед был расстрелян бойцами 5-й армии, поскольку наотрез отказался покидать родные места из-за прихода «красных». Остальная старшая родня разъехалась по миру, и следы её затерялись во времени и пространстве. А вот три его дочери – Лариса, Надя и Лида – остались в России и прожили вполне себе советскую жизнь. Правда, до дачи и машины поднялась по статусной лестнице лишь тётя Лида. Моя родная бабушка Лариса по жизни так и осталась бессеребренницей. А с бабушкой Надей я никогда не был знаком: сёстры рассорились ещё до моего рождения, да так никогда и не помирились… Так что я знаю точно, в кого я такой упрямый.

История знакомства и замужества моих родителей для меня всегда была покрыта мраком. До появления отца у мамы был романтичный ухажер – большой поклонник Есенина. Видимо, она отвечала ему взаимностью, во всяком случае, любовь к творчеству Сергея Александровича она пронесла через всю жизнь. И даже сумела передать её мне – так сказать, по наследству…

Но отец спутал все планы. А потом родился я – единственное существо, которое связало два клана – деревенского Поповых-Зверевых и городского Таюрских-Широглазовых. Дружней от этого они не стали, но раскланиваться друг с другом все же начали: родня как-никак…

И вот я – трёхлетний потомок двух родов – стою с прутиком на берегу шустрой и прозрачной Олхи. Вокруг умопомрачительный аромат черёмухи и багула. А по реке из-за поворота против стремительного течения выплывает трехметровое бревно. Резво так выплывает, как торпеда. И только когда до него остается каких-то десять метров я вдруг понимаю, что это рыба. Идёт по шивере и носом камни со дна выворачивает. Таймень. Заветная мечта любого местного рыболова – ведь только после поимки тайменя рыбак-любитель в Сибири превращается в настоящего профессионала.

До сих пор помню эту картину, как будто всё было не 50 лет назад, а совсем недавно. Она впечатана в память навсегда. Как символ моей огромной «малой родины», до которой со Старой Купавны не дотянуться – как ни тянись. И которая живёт где-то глубоко в подсознании своей особой жизнью. И помогает мне не впасть в уныние при очередном резком повороте судьбы…