Wowk

Даниил Леонидович Андреев, сын известного писателя Леонида Андреева, родился 2 ноября 1906 года. Детство провёл в Москве, в семье Добровых, родственников своей матери, умершей вскоре после его рождения.

В 1920-х годах, при советской власти, учился на Высших Литературных Курсах. В 1942 году был мобилизован, по состоянию здоровья был нестроевым рядовым. Служил в 196-й стрелковой дивизии, в похоронной команде, затем санитаром в медсанбате.

После войны работал в Москве. 21 апреля 1947 года был арестован органами госбезопасности по обвинению в антисоветской агитации, создании антисоветской группы и подготовке покушения на Сталина. В качестве основного «доказательства» выступал художественный роман «Странники ночи», сожжённый на Лубянке по завершении следствия.

Благодаря кратковременной отмене смертной казни в год ареста и следствия, был приговорен к высшей на тот момент мере наказания – 25 годам тюремного заключения. В тюрьме написал «Железную мистерию», черновики «Русских богов» и «Роза Мира».

В 1954 году в результате пересмотра дела срок заключения был сокращён до 10 лет.

В апреле 1957 года Даниил Андреев был освобождён, будучи уже тяжело больным вследствие перенесённого в тюрьме инфаркта.

Умер Даниил Леонидович Андреев 30 марта 1959 года в Москве, оставив поразительное и не имеющее аналогов в русской или мировой культуре наследие – религиозно-философский и метаисторический трактат «Роза Мира», а также ряд стихотворений и поэм, большая часть которых, уже другими средствами, изображает и раскрывает тот же круг идей и понятий.

 

Andante

 

Не поторапливаясь,

ухожу к перевозу

Утренней зарослью у подошвы горы,

Сквозь одурманивающие ароматами лозы,

Брусникою пахнущие

от вседневной жары.

 

Как ослепительны эти молнии зноя

На покачивающейся

незаметно

воде,

В этом, исполненном света, покое,

В дощатой

поскрипывающей

ладье!

 

Тихо оглядываешься - и понимаешь

Всю неохватываемость

этих пространств,

Где аир, лилии, медуницы и маеж

Чудесней всех празднований

всех убранств...

 

О, я расколдованнее

всех свободных и нищих;

Зачем мне сокровища? И что мне года?

Пускай перекатывается по нагретому днищу

Беспечно расплескивающаяся вода,

 

МОя подошвы мне и загорелые пальцы,

Блики отбрасывая на ресницы и лоб...

О, трижды блаженнейшая

участь скитальца!

Пленительнейшая

из человеческих троп!

 

А сердце еще не сгорело в страданье...

 

А сердце еще не сгорело в страданье,

Все просит и молит, стыдясь и шепча,

Певучих богатств и щедрот мирозданья

На этой земле, золотой как парча:

 

Неведомых далей, неслышанных песен,

Невиданных стран, непройденных дорог,

Где мир нераскрытый - как в детстве чудесен,

Как юность пьянящ и как зрелость широк;

 

Безгрозного полдня над мирной рекою,

Куда я последний свой дар унесу,

И старости мудрой в безгневном покое

На пасеке, в вечно шумящем лесу.

 

Я сплю, - и все счастье грядущих свиданий

С горячей землею мне снится теперь,

И образы невоплощенных созданий

Толпятся, стучась в мою нищую дверь.

 

Учи же меня! Всенародным ненастьем

Горчайшему самозабвенью учи,

Учи принимать чашу мук - как причастье,

А тусклое зарево бед - как лучи!

 

Когда же засвищет свинцовая вьюга

И шквалом кипящим ворвется ко мне -

Священную волю сурового друга

Учи понимать меня в судном огне.

 

Александрийский век

 

От зноя эпох надвигающихся

Мне радостный ветер пахнул:

Он был - как гонец задыхающийся,

Как празднеств ликующий гул,

Как ропоты толп миллионных,

Как отсвет зари на колоннах...

И слышу твои алтари я,

Грядущая Александрия!

 

Наречий ручьи перемешивающиеся

Для будущего языка;

Знамена и вымпелы свешивающиеся

И куполы сквозь облака...

Прорвитесь, надежды, прорвитесь

За эру держав и правительств

К единству их - и завершенью,

К их первому преображенью!

 

Меж грузной Харибдой - тиранствованием -

И Сциллой - последней войной -

Прошло человечество, странствованием

Излучистым, к вере иной...

Дух поздний, и пышный, и хрупкий:

Смешенье в чеканенном кубке

Вина и отстоянных зелий, -

Всех ядов, и соков, и хмелей.

 

Сиротство рассудка, улавливающего

Протонов разбег вихревой;

Расчетливой мыслью натравливающего

Строй микрогалактик - на строй;

И - первое проникновенье

По легким следам откровенья

Уверенной аппаратуры

В другие слои брамфатуры.

 

Считаю цветы рассыпаемые

Щедрот, и красот, и богатств.

Иду сквозь дворцы, озаряемые

Для действ и молящихся братств;

И чую сквозь блеск изобилья

Могущественное усилье:

Стать подлинной чашею света

Готова, тоскуя, планета.

 

Такой же эпохой, заканчивающей

Огромные циклы, зажглось

Ученье, доныне раскачивающее

Истории косную ось.

Предчувствую это единство

И жду, как тепла материнства,

Твоей неизбежной зари я,

Грядущая Александрия!

 

Александру Блоку

 

Никогда, никогда

на земле нас судьба не сводила:

Я играл в города

и смеялся на школьном дворе,

А над ним уж цвела,

белый крест воздевая, могила,

Как два белых крыла

лебедей на осенней заре.

 

Но остались стихи -

тонкий пепел певучего сердца:

В них-душистые мхи

и дремучих болот колдовство,

Мгла легенд Гаэтана,

скитанья и сны страстотерпца,

Зов морей из тумана

Арморики дальней его.

 

И остались еще -

хмурый город, каналы и вьюги,

И под снежным плащом

притаившиеся мятежи,

И безумный полет

под луною в двоящемся круге

Сквозь похмелье и лед

к цитаделям его госпожи.

 

В год духовной грозы,

когда звал меня плещущий Город,

Я за этот призыв

первородство души предавал,

В парках пела пурга,

в пустырях завихрялась падора,

И я сам те снега

в безутешной тоске целовал.

 

По сырым вечерам

и в туманные ночи апреля

Этот город - как храм

Деве Сумрака был для меня,

Его улицы - рака

реликвий и страстного хмеля,

Волны дивного мрака

с танцующей пеной огня.

 

Околдован, слепим,

лишь каменья у ног разбирая,

За пожары и дым

сатанинского царства ее

Был отдать я готов

бриллианты небесного рая,

Ожерелье миров

и грядущее всебытие.

 

С непроглядных окраин

преступленье ползло, и доныне

Нерассказанных тайн

не посмею доверить стиху...

Но уже скорлупа

зашуршала под ветром пустыни,

Зазмеилась тропа

к непрощающемуся греху.

 

И, как горькая весть

от него - незнакомого брата,

Проходившего здесь

и вкусившего смерть до меня,

Мне звучал его стих

о сожженье души без возврата,

О ночах роковых

и о сладости судного дня.

 

В этот год я познал

волшебство его музыки зимней,

Ее звучный металл,

черный бархат и нежную синь;

Он все чувства мои

поднимал до хвалебного гимна,

Ядом муз напоив

эту горькую страсть, как полынь.

 

И, входя в полумрак

литургией звучащего храма,

У лазурных лампад

я молился и верил, как он,

Что лучами их - знак

посылает Прекрасная Дама, -

Свой мерцающий взгляд

через дымные ткани времен.

 

- Бунт иссяк и утих.

Но никто в многошумной России

Не шептал его стих

с большей мукой, усладой, тоской,

Не любил его так

за пророческий сон о Софии

И за двойственный знак,

им прочтенный в пурге городской.

 

Проносились года.

Через новый всемирный пожар мы

Смену бед и труда

проходили вседневно. А он?

К чьим нагим берегам

откачнул его маятник кармы?

По каким пустырям

непонятных пространств и времен?

 

Мой водитель! мой брат,

пепелящим огнем опаленный!

Ту же ношу расплат

через смертную несший межу!

Наклонись, облегчи

возжиганье звезды нерожденной

В многовьюжной ночи,

сквозь владычество чье прохожу!

 

Ты теперь довершил

в мире новом свой замысл певучий,

Кручи бездн и вершин

сотворенной звездой осветя, -

Помоги ж - вихревой

опыт сердца влагать мне в созвучья,

Ты, Душе Мировой

возвращенное смертью дитя.

 

Чтобы копоть греха

не затмила верховного света

Здесь, в лампаде стиха,

в многогранном моем хрустале,

Помоги мастерству -

безнаградному долгу поэта,

Закрепи наяву,

что пылало в сновидческой мгле!

 

Ради имени Той,

что светлей высочайшего рая,

Свиток горестный твой

как святое наследство приму,

Поднимаю твой крест!

твой таинственный миф продолжаю!

И до утренних звезд

черной перевязи

не сниму.

 

Арашамф

 

Не знаю, живут ли дриады

В лесах многоснежной России,

Как в миртах и лаврах Эллады

Ютились они в старину.

Нет, - чужды древним народам

Те дружественные иерархии,

Что пестуют нашу природу,

Нашу страну.

 

Ясней - полнорадостным летом,

Слабее - по жестким зимам

Их голос слышен поэтам:

Он волен, струист, звенящ,

И каждый лес орошаем

Их творчеством невыразимым,

И следует звать Арашамфом

Слой духов древесных чащ.

 

Не знают погони и ловли

Лепечущие их стаи,

И человеческий облик

Неведом их естеству,

Но благоговейно и строго

Творят они, благоухая,

И чувствуют Господа Бога

Совсем наяву.

 

По длинным лиственным гривам

Они, как по нежной скрипке,

Проводят воздушным порывом,

Как беглым смычком

скрипач;

И клонятся с шорохом лозы,

И плещутся юные липки,

И льют по опушкам березы

Счастливый, бесслезный плач.

 

Естественнее, чем наше,

Их мирное богослуженье,

Их хоры широкие - краше

И ласковей,

чем орган;

И сладко нас напоить им

Дурманом

до головокруженья,

Когда мы входим наитьем

В мягчайшую глубь их стран.

 

* * *

Ах, как весело разуться в день весенний!

Здравствуй, милая, прохладная земля,

Перелески просветленные без тени

И лужайки без травы и щавеля.

Колко-серые, как руки замарашки,

Пятна снега рассыпаются кругом,

И записано в чернеющем овражке,

Как бежали тут ребята босиком.

В чащу бора – затеряться без оглядки

В тихошумной зеленеющей толпе,

Мягко топают смеющиеся пятки

По упругой подсыхающей тропе.

А земля-то – что за умница! Такая

Вся насыщенная радостью живой,

Влажно-нежная, студеная, нагая,

С тихо-плещущею в лужах синевой…

Ноздри дышат благовонием дороги,

И корней, и перегноя, и травы,

И – всю жизнь вы проморгаете в берлоге,

Если этого не чувствовали вы.

 

Беженцы

 

Киев пал. Все ближе знамя Одина.

На восток спасаться, на восток!

Там тюрьма. Но в тюрьмах дремлет Родина,

Пряха-мать всех судеб и дорог.

Гул разгрома катится в лесах.

Троп не видно в дымной пелене...

Вездесущий рокот в небесах

Как ознобом хлещет по спине.

 

Не хоронят. Некогда. И некому.

На восток, за Волгу, за Урал!

Там Россию за родными реками

Пять столетий враг не попирал!..

Клячи. Люди. Танк. Грузовики.

Стоголосый гомон над шоссе...

Волочить ребят, узлы, мешки,

Спать на вытоптанной полосе.

 

Лето меркнет. Черная распутица

Хлюпает под тысячами ног.

Крутится метелица да крутится,

Заметает тракты на восток.

Пламенеет небо назади,

Кровянит на жниве кромку льда,

Точно пурпур грозного судьи,

Точно трубы Страшного Суда.

 

По больницам, на перронах, палубах,

Среди улиц и в снегах дорог

Вечный сон, гасящий стон и жалобы,

Им готовит нищенский восток.

Слишком жизнь звериная скудна!

Слишком сердце тупо и мертво.

Каждый пьет свою судьбу до дна,

Ни в кого не веря, ни в кого.

 

Шевельнулись затхлые губернии,

Заметались города в тылу.

В уцелевших храмах за вечернями

Плачут ниц на стершемся полу:

О погибших в битвах за Восток,

Об ушедших в дальние снега

И о том, что родина-острог

Отмыкается рукой врага.

 

Без заслуг

 

Если назначено встретить конец

Скоро, - теперь, - здесь -

Ради чего же этот прибой

Всё возрастающих сил?

 

И почему - в своевольных снах

Золото дум кипит,

Будто в жерло вулкана гляжу,

Блеском лавы слепим?

 

Кто и зачем громоздит во мне

Глыбами, как циклоп,

Замыслы, для которых тесна

Узкая жизнь певца?

 

Или тому, кто не довершит

Дело призванья - здесь,

Смерть - как распахнутые врата

К осуществленью там?

 

Безучастно глаза миллионов скользнут...

 

Безучастно глаза миллионов скользнут

В эти несколько беглых минут

По камням верстовым ее скрытых дорог,

По забралам стальным этих строк.

 

Ее страшным мирам

Не воздвигнется храм

У Кремля под венцом пентаграмм,

И сквозь волны времен не могу разгадать

Ее странного культа я сам.

 

Но судьба мне дала

Два печальных крыла,

И теперь, как вечерняя мгла,

Обнимаю в слезах безутешной тоски

Обескрещенные купола.

 

Из грядущей ночи

Ее льются лучи,

Небывалым грехом горячи, -

О, промчи нас, Господь, сквозь антихристов век,

Без кощунств и падений промчи!

 

Этот сумрачный сон

Дети поздних времен

Вышьют гимном на шелке знамен,

Чтобы гибнущей волей изведать до дна

Ее грозный Пропулк-Ахерон.

 

Шире русской земли

Во всемирной дали

Волхвованья Фокермы легли,

И разделят с ней ложе на долгую ночь

Все народы и все короли.

 

И застонут во сне, -

Задыхаясь в броне,

В ее пальцах, в ее тишине,

И никто не сумеет свой плен превозмочь

Ни мольбой,

ни в страстях,

ни в вине.

 

Пусть судьба разобьет этот режущий стих -

Черный камень ночей городских,

Но постигнут потомки дорогу ее

В роковое инобытие.