Елена Наильевна

Роман с бретонкой

 

 

Хорошо у моря, летом,

Быть влюбленным, быть поэтом,

Быть преступно молодым,

Жить в избушке у бретонца,

Подыматься раньше солнца,

Когда в небе - синий дым,

Когда спит на бедном ложе

Та, что в мире всех дороже,

И прекрасней, и милей.

Натянуть суровый парус

И рассечь воды стеклярус

Легкой лодкою своей.

Выбрать место. Сеть закинуть.

Долго ждать. Тянуть - и вынуть,

Словно жребий золотой,

Океанский, настоящий

Пестрых рыб улов, блестящий

Многоцветной чешуей!

А потом, при блеске солнца,

Плыть назад, к избе бретонца,

И живую скумбрию,

Что по-рыбьи пляшет в лодке,

На шипящей сковородке

Поднести, как жизнь свою,

Той, что в мире всех дороже,

Той, которая... О, Боже!

Пусто ложе! Где ж она?!

Где бретонка?! Бог иль дьявол!

Неужель, пока я плавал,

Здесь возился сатана?!

Жалкий, красный, как редиска,

Я гляжу, лежит записка

На французском языке:

"Рыбаки мне надоели,

Неужели, в самом деле,

Счастье только в рыбаке?!

Я ищу, мой друг минутный,

Страсти боле сухопутной.

Все вы просто пескари.

Если ж вы меня любили,

То зачем вы уходили

До рассвета, до зари?!"

Вот ушла - и не вернется.

Где бретонка, там и рвется! -

Уязвленно думал я,

Проклиная мир и лодку,

Ненавидя сковородку,

Где шипела скумбрия.

 

 

Черноземные порывы

 

Я в мире все, покорствуя, приемлю.

Чтоб самый мир осмыслить и постичь.

Иван Ильич желает сесть на землю.

Я говорю: садись, Иван Ильич!

 

По всем его движениям и позам

Я понимаю, это - крик души.

Он говорит: хочу дышать навозом!

Я говорю: действительно, дыши!

 

Он говорит: я заведу корову.

Я говорю: конечно, заводи!

И, веря ободряющему слову,

Он чувствует стеснение в груди.

 

Так высказаться мученику надо.

Так нужен этот дружеский жилет.

Он говорит: представь себе! Канада!

Мохнатый плащ! Ботфорты! Пистолет!

 

Я жизнь дам иному поколенью,

Я населю величественный край!..

С участием к сердечному волненью

Я говорю: конечно, населяй!

 

А через час, беспомощней сардинки,

Которая не может ничего,

Он вновь стучит на пишущей машинке

И курит так, что страшно за него!

 

1921

 

 

ГОРОДА И ГОДЫ

 

Старый Лондон пахнет ромом,

Жестью, дымом и туманом.

Но и этот запах может

Стать единственно желанным.

 

Ослепительный Неаполь,

Весь пронизанный закатом,

Пахнет мулями и слизью,

Тухлой рыбой и канатом.

 

Город Гамбург пахнет снедью,

Лесом, бочками, и жиром,

И гнетущим, вездесущим,

Знаменитым добрым сыром.

 

А Севилья пахнет кожей,

Кипарисом и вербеной,

И прекрасной чайной розой,

Несравнимой, несравненной.

 

Вечных запахов Парижа

Только два. Они все те же:

Запах жареных каштанов

И фиалок запах свежий.

 

Есть чем вспомнить в поздний вечер,

Когда мало жить осталось,

То, чем в жизни этой бренной

Сердце жадно надышалось!..

 

Но один есть в мире запах,

И одна есть в мире нега:

Это русский зимний полдень,

Это русский запах снега.

 

Лишь его не может вспомнить

Сердце, помнящее много.

И уже толпятся тени

У последнего порога.

1927

 

-------------------

Дон-Аминадо

(Аминад Петрович Шполянский (7 мая 1888 — 14 ноября 1957) — русский поэт-сатирик, мемуарист, адвокат.

Родился: 7 мая 1888 г., Кропивницкий, Херсонская губерния, Российская империя

Умер: 14 ноября 1957 г. (69 лет), Париж, Франция

 

 

Дон Аминадо - автор книг "Песни войны" (1914), "Весна семнадцатого года" (1917), "Дым без отечества" (1921), "Наша маленькая жизнь" (1927), "Le rire dans la steppe" (1927)(совместно с Морисом Декобра), "Накинув плащ" (1928), "Нескучный сад" (1935), "Pointes de Feu" (1939), "В те баснословные года" (1951), "Поезд на третьем пути. Воспоминания" (1954).

 

 

"Милый Дон-Аминадо,

Мне совершенно необходимо Вам сказать, что Вы совершенно замечательный поэт. [...] и куда больше – поэт, чем все те молодые и немолодые поэты, которые печатаются в толстых журналах. В одной Вашей шутке больше лирической жилы, чем во всем "на серьезе".

Я на Вас непрерывно радуюсь и Вам непрерывно рукоплещу – как акробату, который в тысячу первый раз удачно протанцевал по проволоке. Сравнение не обидное. Акробат, ведь это из тех редких ремесел, где всё не на жизнь, а на смерть, и я сама такой акробат.

Но помимо акробатизма, т. е. непрерывной и неизменной удачи, у Вас просто – поэтическая сущность, сущность поэта, которой Вы пренебрегли, но и пренебрежа которой Вы – больший поэт, чем те, которые на нее (в себе) молятся [...] – А дяди! А дамы! Любящие Вас, потому что невинно убеждены, что это вы "Марию Ивановну" и "Ивана Петровича" описываете. А редактора! Не понимающие, что Вы каждой своей строкой взрываете эмиграцию! Что Вы ее самый жестокий (ибо бескорыстный – и добродушный) судия. Вся Ваша поэзия – самосуд: эмиграции над самой собой.

Уверяю Вас, что (статьи Милюкова пройдут, а...) это останется..." (Новый мир. 1969. No 4. С. 211 – 212).

Письмо было вложено в конверт, на котором сохранилась надпись рукой Дон-Аминадо: "Марина Ивановна Цветаева. Письмо (31 мая 1938), которым я очень дорожу".