Kaibē

Боги, боги мои! Шумерские, греческие, египетские!.. Перебрал уже всю Википедию — хоть бы один откликнулся. Как суров февральский челябинский лес, как печальны огни мобильника над сугробами. Кажется, вот он, обитаемый мир, рукой подать — зовёт, сияет с другой стороны стекла. А тебе не выйти из сумрака: трижды прошёл мрачную чащу до середины, а лес не кончается и не кончается, будто его кто на «repeat» поставил.

Ночь. Холодина. Ямы. Шишки. Стволы. Перед глазами то ли снег, то ли туман, то ли дым от горящих зарослей конопли. Достать чернил и заплакать, что нет бумаги и пером писать не умеешь. А то б написал — черти в аду постеснялись! И чего меня мама птицей не родила?..

Кто не птица — тот знает: от ума одно огорчение.

Кто так же страдал — тоже спрашивал: «Ты, господи, за дело терпел, а я-то за что?»

Кто долго блуждал в этих туманах, без 4G, кофе и электричества, в тщетных поисках найти то себя, то приход, то дорогу обратно — тому начинает видеться странное...

 

Деревья, скрипя, поводят плечами, стряхивая тоскливые зимние сны. Воздух теплеет, ветки одеваются свежими листьями. Сугробы текут, по-змеиному заползают под корни лесных исполинов — и на их месте вырастают цветы, папоротники и летние травы. Небо мерцает от пряной пыльцы и разлитой в воздухе магии.

Позади — плеск. Ты знаешь, что это река, и что тебе к ней нельзя. Перед глазами пляшут серебристые волны, качая округлые серые камни. Камни пищат и отчаянно цепляются друг за друга, но всё равно опускаются на тёмное дно — один за одним, на радость ракам и рыбам. А к кромке воды подкатывают всё новые — смирные, тёплые, замороченные, до последнего шага не понимающие, что их ждёт…

А впереди звенят детские голоса — всё взрослее, печальней и тише, поёт, торжествуя, флейта, пёстрый плащ летит над ночными туманами, и грубые кожаные башмаки не сминают травы.

 

Тебе нужен тот, кто идёт впереди, творя музыкой чары.

Ты боишься отстать, потерять его в чаще леса, но догнать — ещё больше боишься. Ты хочешь его о многом спросить — и много бы отдал, чтобы не слышать ответов. Ты знаешь — он тоже чувствует твоё приближение, твою надежду, твои страхи. Но ему всё равно: он ждёт, на что ты в итоге решишься. Ты ощущаешь его интерес, как свой, смотришь на себя холодными чужими глазами, и позволяешь чужим губам произнести вместо тебя то, на что бы никогда не решился сам.

 

Погоди! Обернись!.. Твоя флейта сильна, Крысолов, но я не дитя и не крыса. Я иду за тобой по собственной воле, потому что запутался. А ты выглядишь достаточно сумасшедшим, чтобы помочь найти выход из лабиринта, куда, кажется, я вообще не входил. Кажется, это лабиринт вошёл в меня, будто к себе домой, и не желает убираться, хотя уже поздно. Или уже действительно поздно, и этот неотёсанный лабиринт — тоже я?

Остаётся улыбаться и делать вид, что всё под контролем. Как Фредди. То, что ты играешь сейчас, очень похоже на «The Show Must Go On», ты знаешь? Я потому за тобой и пошёл: может, ты Фредди? Или — был Фредди?

Да без разницы. С тем, кто так играет «Show...» — хоть в ад!

Вру, конечно. Что сразу в ад, я ещё тут толком не успел нагрешить. Просто, знаешь, страшно одному в тёмном лесу, лешего встретишь — даже ему обрадуешься.

И что смешного? Говоришь, мы на болоте?

Вот счастье!

Можешь ещё посмеяться, только, пожалуйста, не уходи.

И прекрати повторять чужие стихи, я не слышал их никогда, а вот сейчас — вспомнил...

— Не знаю, и что? Можно подумать, ты — Гугл! Хватит уже издеваться. Давай, расскажи мне, что такое твоя флейта. Что ты сам — такое. Кто я такой — тварь дрожащая, годная только на то, чтобы утонуть в речке или зачарованно брести за тобой, куда скажешь — или имею право нести в мир собственную мелодию, выбирать, кого ею казнить, кого миловать, и самому решать, в какой город идти и когда исчезнуть? Ну?!

 

— Расскажу, куда денусь. Если не заметил, последние пару минут я старался задурить тебе голову музыкой — но как об стенку горох. То ли ты правда такой безголовый, каким кажешься, то ли похож на меня — ну, в перспективе… Такой отдалённой, что даже не знаю, удастся ли когда нормально поговорить и сыграть дуэтом. Готовься. Будут тебе страшные тайны и божеские откровения, сам ещё пожалеешь, что сдуру спросил. Только давай пойдём, что ли, а то крысы с младенчиками начинают просыпаться. Это и есть ужас, братишка: если ты начал играть, уже не сможешь остановиться. Или фанаты порвут на ленточки, или ты сам себя проклянёшь: за то, что отказался от главной части себя, от мечты и от дара, не сделал всё, на что способен и ради чего рождён. И тогда из леса придут волки, которых ты сам прикормил, вырастил и воспитал как убийц.

Волки не страшные, всяко не страшнее людей. Я глядел тем и другим в глаза, я знаю. Если рядом ни людей, ни волков — тогда и стоит бояться. Ведь в любом искусстве главное — зритель. Созданные для игры пальцы всю жизнь ищут свою флейту, им без разницы, где играть — детям на утреннике, волкам в лесу или крысам в придуманном Гаммельне. Потому что творец должен постоянно творить чудеса, чтобы оставаться собой. Потому что в руках мага и музыканта любая палка — волшебная. Нужно просто поддаться зову того, что старше, сильнее и мудрее тебя, — и без разницы, куда приведёт дорога, выложенная благими намерениями и выщербленными жёлтыми кирпичами.

 

Ты идёшь по ней, и ангелы плачут, а бесы загадочно улыбаются. Доброхоты каркают, что ничего хорошего из квеста не выйдет, что тебя подзуживают не музы, а демоны, мечтающие напиться твоей крови и разрушить всё, что тебе дорого.

Не верь. Все они, говоря правду — лгут. Что небеса, что ад одинаково радуются, заслышав новую скрипку: редко встретишь такой интересный клинический случай. И какой бы путь ты ни выбрал, под солнцем, луной или звёздами, итог всегда будет один.

Восторг. Музыка. Разочарование. Смерть.

Расставь сам в нужном порядке, мне за тебя думать лениво.

И не говори потом, что не предупреждали.

Всё живое стремится выжить, меняясь. Вечность — змея, пожирающая свой хвост, чтобы он мог отрасти заново и удержать катящееся в небесах колесо.

Творчество неустанно стремится себя превзойти, ценой собственной жизни превратиться в абстракцию, абсолют — и тем обрести бессмертие.

Творцу всегда мало того, чего он достиг. Взобравшись на очередную вершину, он даже не успевает насладиться победой — потому что ещё с середины подъёма высматривает себе новую. И не сказать, что хуже: когда кончились силы или вершины.

Посредственность больше всех страдает от своей серости и никчёмности — даже если сама этого не признаёт.

От творчества в его высшей форме, как правило, плохо всем — начиная с создателя и заканчивая персонажами. Оно не прощает сомневающихся и не жалеет остановившихся. Его суть — беличий бег по колесу, в попытке выйти на новой уровень, вдохнуть жизнь и смысл в то, что изначально было мертво и лишено всякого смысла. Страшно, когда это раз за разом не удаётся. Но если твоё творение открывает глаза и смотрит в ответ — это ещё страшнее.

 

Гоголь закончил второй том «Мёртвых душ», ужаснулся — и сжёг.

Змей уговорил Еву забить на диету и отведать запретный плод, но что-то пошло не так. Хотел, как хуже, а в итоге оказал всем услугу — до сих пор расхлёбывает.

Бог создал Землю и уничтожил пошедший вразнос черновик потопом. А потом пересчитал формулы, засучил рукава и перетворил правильно. Он горд, и потому добр ко всем, кто тоже успел сделать что-нибудь стоящее. Но для острастки не забывает поддать то пара, то воды, то огня — чтобы детишки не забывали, кто в доме главный. Но это как об стенку горох, совсем как тебе.

Смеёшься, а оно так и есть. Друзья волнуются, невесты плачут, родители хватаются за голову, врачи только и знают, что выписывать бланки. За всё настоящее человек всегда платит собой: здоровьем, усталостью, временем, любовью, душой, отношениями, в конце концов — жизнью. Закон сохранения энергии: из ничего нельзя получить ничего. Ты берёшь частицу себя и преобразуешь в нечто иное. Гора не-тебя растёт, ты — заканчиваешься. Но если не будешь ничего делать, энергия просто растратится в пустоту: без цели, без смысла. Поэтому, если всё равно помирать — так с музыкой.

 

Играй, как говорил Фредди, господь сам рассортирует пластинки. Ангелы зазывают понравившихся солистов на небеса, обещая вагоны экстази, огни софитов и полные залы. Демоны зовут обменять душу на то, что — возможно — в отличие от тебя, станет бессмертным и совершенным. Отпустить вожжи и дать тройке волю лететь куда вздумается, горланя любимые песни. И гори оно всё: один раз живём, каждый круг — всегда как последний.

 

Слышишь? Это жажда и привела тебя на болото. Ты можешь заткнуть уши и надеть смирительную рубашку, притвориться совсем обычным. Но если не поддаться этому зову — ангелы найдут новые аргументы, а демоны всё равно сожрут и тебя, и твой мир. Только ничего не оставив взамен: ни скачки, ни света, ни песен. И от них не убежать и не откупиться, потому что каждый сам носит в себе свой рай и свой ад, своих ангелов, демонов, неотвратимо тающий океан времени, сумрачный лес с волками и выжженную пустыню с гробами идей, которые он убил.

Ты слышал плеск этих капель, знаешь вкус смешанного с кровью песка? Ну да, скрипачи всегда знают, хотя предпочитают до последнего делать вид, будто первый раз увидали смычок.

Решился? Тебе нужна своя флейта? Сломай тростинку и дуди в своё удовольствие. Не найдёшь поблизости тростника — просто вообрази, что флейта уже у тебя: красивая, послушная, сладкоголосая, готовая сыграть за тебя любую мелодию.

Такая же, как моя.

 

Ищи смыслы, созвучия и чудовищ. Играй с крысами и детьми, дразни демонов и собак. С флейтой тебе всё нипочём: и молчаливо ждущая за плечами окончательная земная смерть, имя которой — забвение, и лучезарная смерть-понарошку, улыбающаяся в конце полного света тоннеля.

Видишь её? Тогда иди, брат: для этого Гаммельна достаточно одного Крысолова. Когда настанет день Страшного суда, мы будем теми, кто сыграет подъём и пропоёт первое слово нового мира.