Впервые я прочёл Его стихи, когда мне было 15 лет. Я не хочу вспоминать те времена, тех людей и те обстоятельства. Мне дали очень странное тогдашнее Его издание. Русско-немецкое. Половина стихов на русском, половина на немецком. Потому что, издана книга была в Германии. Нашим в то время был нужен не Он. Поэтому – в Германии, наверное. Нашим были нужны "варёнки", и как предел мечтаний – японский кассетник. Я тоже мечтал о японском кассетнике. Но, с другой стороны, мне дали Его книжку, на один вечер, считайте, на ночь, потому что, раньше 7-8 часов вечера, из школы никто не приходил. Я открыл. Прочитал несколько стихотворений. А вот, дальше.. Дальше я плохо помню. Как сказал потом про него Гребенщиков, человек ТАК написать не может. Дальше я, остаток вечера и пол-ночи, забив на идиотские "уроки", переписывал стихи из этой книжки к себе в тетрадь, потому что, иных способов оставить у себя это Волшебство, не было. Книжку надо было отдавать утром. Я не читал на тот момент ничего подобного, чтобы, ТАК выбивалось изо всего, из всех привычных представлений о стихах, поэзии, литературе. Это было НАД и СВЕРХ. А я – в состоянии аффекта и культурного шока, в каком-то сладостном и блаженном состоянии. Я успел переписать все стихи из той книги. Позже она у меня повилась. Своя. Собственная. Появились и другие Его издания. Но, до сих пор, смотря на ЕЁ обложку, я чувствую нечто необычайное. Что-то такое, что не уходит с годами. Как Первая Любовь. Она же и Последняя.

Он приснился мне однажды. В странном, тревожном сне. Он куда-то спешил, а я пытался Его удержать, отговорить. "Осип Эмильевич! Это верная гибель! Прошу Вас! Не надо туда ходить! Осип Эмильевич!" Но, Он ушёл, нетерпеливо махнув на меня рукой.

 

Многие читали Его стихи.

А мне захотелось вспомнить одно Потрясающее место из Его "Четвёртой Прозы". Наверное, потому, что если бы вот так не написал Он, то так бы написал я. Иначе не скажешь. Потому, что таких, по-настоящему Родных Слов во всей литературе – пригоршня. И от этого – они ещё Роднее.

 

"Сколько бы я ни трудился, если бы я носил на спине лошадей, если бы крутил мельничьи жернова, - всё равно никогда я не стану трудящимся. Мой труд, в чём бы он ни выражался, воспринимается как озорство, как беззаконие, как случайность. Но такова моя доля, и я на это согласен. Подписываюсь обеими руками.

Здесь разный подход: для меня в бублике ценна дырка. А как же с бубличным тестом? Бублик можно слопать, а дырка останется.

Настоящий труд это – брюссельское кружево. В нём главное – то, на чём держится узор: воздух, проколы, прогулы.

А ведь мне, братишки, труд впрок не идёт. Он мне в стаж не зачитывается."

 

И я очень благодарен Ему. За многое. И за то, что научил ценить главное в бубликах – дырки.