Ко мне удушливый кошмар

Привязан, словно водолаз…

 

Вячеслав Баширов. «Сон о водолазе»

 

К счастью, это случается нечасто. Начинается с утра. Тупой толчок в слепом чреве подсознания. Выбухшая, как слоёный гриб, потусторонняя нежить. Ибо день заканчивается ночью, а ночь — это сон. Сон о водолазе. Его нельзя обмануть. Бессмысленно пытаться одурачить снотворным. Оно спеленает сознание и сделает невозможными даже краткие спасительные судороги пробуждения. Можно попробовать вообще не ложиться.

Сны однообразны до одури. Сначала нет ничего, лишь колышущаяся муть, грязно-зелёное дно, кривые, скорченные судорогой коряги, медленная, как студень, слоистая вода, от неё закладывает слух, а движения вялы и разжижены. Затем, узловатым фокусом пространства появляется ОН. Тогда на какое-то время приходит успокоение: столько раз уже было, и все заканчивалось милосердным пробуждением. Однако безмятежность теряется, и тогда, когда из взбаламученной прорвы вновь появляется бредущий, раскоряченный силуэт. Силуэт приближается, уже видны тучки мертвого ила, под ногами медленно парящие, как лунная пыль, колышущиеся волосы, ржавая подковообразная улыбка… Более всего он боится увидеть его глаза, изъеденные водяным жучьём молочные бельма. Знает, что не увидит: всепрощающая рука пробуждения выбросит его из мглистой проруби сна, как только он приблизится к нему вплотную. Испарина и тоскливое осознание того, что ничего еще не закончено, стоит закрыть глаза, и всё вернётся. …Он постоянно что-то говорит ему, жестикулируя и кивая, но слышны лишь глухие, бьющие по сознанию отзвуки. Молот, обитый войлоком. N силится понять его, зная, что это бесполезно…

… В ту ночь было так же. Но не совсем. Он уже давно привык спокойно дожидаться мягкой катапульты пробуждения. И потому не удивился, что она, катапульта, промедлила и дала Водолазу приблизиться почти вплотную.

И вскоре он почувствовал, что слова его стали доходить до сердцевины сознания окольно, минуя слух. Сначала — бесформенный спаянный звуковой сгусток. Затем он перешёл в логически не выстроенную, монотонную цепочку слов. Наверное, так непосвящённый слушает пульсацию Азбуки Морзе. Затем — некое черновое, рубленное подобие смысла.

«Вот видишь, и ты здесь, и я здесь. Ты ведь не делся от меня никуда. То, что ты видишь по утрам в зеркале, — это не твоё отражение. Ты — такой же, как я, только я давно позабыл о том, что было наверху, а ты все еще мечешься, тоскуешь, рвёшься туда. Тебе даже кажется, что ты — преуспевающий менеджер, что у тебя работа, семья, близкие, друзья. Но это пройдёт…»

Он протягивает руку, и она почти коснулась его руки. Почти…

N откинул одеяло и привстал. Первое, что его удивило, — собственное спокойствие. Ни испарины, ни сердцебиения. Лишь странноватый холодок на запястье, будто его впрямь коснулась мёртвая плоть. Он поднялся и, пошатываясь, влезая на ходу в шлёпанцы, двинулся на кухню. Резанула сладковатая горечь табачного дыма… Стоп! Он же не курит уже три с половиной месяца. Жена того больше — с первого месяца беременности.

Помедлив, он включил свет на кухне и толчком распахнул дверь. На чёрном диванчике вполоборота к нему сидел Водолаз.. Как говорится, приехали…

Ни сырого холода, ни запаха тины. Лишь витиеватые иероглифы табачного дыма. Одет — как тогда, на корме.

— Я накурил тут, — сказал он, по обыкновению шумно затягиваясь и округляя рот, — это скоро пройдёт. Всё. Я, собственно, попрощаться пришёл. Пора мне.

— Куда — пора? — с тупой одеревенелостью спросил N.

— Это долго объяснять.

— Ну да, — забормотал N, кивая и пятясь

— Не торопись. Сказал же — попрощаться. Не веришь?

— Верю, — кивнул N, сглатывая комок.

Сейчас надо просто выйти отсюда. И всё закончится. Должен же закончиться этот злокачественный, пробившийся в явь отросток ночных видений.

— Ты ни о чем не хотел меня спросить?

Спросить? Нет, разумеется! О чем можно тебя спросить, отпаявшийся, блуждающий фрагмент времени, сгусток болотного газа, пучок водорослей, оживший выкидыш смерти? Однако уже на выходе остановился.

— Как… – в мозгу возникла сутолока, слова застревали на выходе. Он сипло откашлялся и выдавил из себя, — Как это всё произошло?

— Можешь говорить громче. Жена тебя всё равно не услышит. Кто меня в воду столкнул?

Водолаз усмехнулся и расплющил окурок одно пепельницы.

— Не ты. Кто? Твоя жена. Вернее, моя. Удивлён? Нет? Просто: подошла к сетке, глянула исподлобья и улыбнулась. Кривенько, половиной рта. Потом кивнула. И всё. А потом всё само произошло. Ко мне она пальцем не прикоснулась. Всё случилось так, как и должно было случиться. Наверное, тебе стоит это знать. Ты ведь хотел моей смерти. Верно? И все хотели. А знаешь, кто больше всех? Думаешь, она? Да сам я и хотел. Тебе это трудно понять. Ты, между прочим, знаешь, что на свете самое страшное? Самое страшное — это сволочь, обременённая совестью. Это у добрых людей совесть кличет добро. А у сволочей — злобу. Гной души. Бог ведает, чем бы всё закончилось, случись всё иначе. Всё понял? Теперь уходи. Уходи, я сказал!

N послушно кивнул и тенью просочился сквозь дверную щель. Что теперь? Спать? Прильнув к супруге? Хороший кошмар должен заканчиваться глубоким сном. …

N обернулся и ткнул дверь коленом. На кухне никого. Ни Водолаза, ни пепельницы, ни окурков. Только, кажется, едва уловимый запах свежего табачного дыма. Тотчас мучительно захотелось курить. И ничего другого не остаётся, как тихохонько, на цыпочках, собраться, накинуть на себя, что придётся, благо, на улице оттепель, а во дворе тускло мерцает кубический аквариум киоска…