Она уходила одна.

Мимо пустых оконных проёмов и обшарпанных стен она уходила в свой мир.

В жестокий и бесприютный мир, где не встретишь ни радости, ни тепла, ни любви. Тем более – не узнаешь счастья.

Но для неё этот мир был единственным, другого она просто не знала.

На улицах города она могла увидеть лица людей, которые улыбались. Но не могла понять причины этих улыбок. Видимо, изначально всё было предрешено - одни были счастливы, а другие нет. так же как одни маленькие, другие высокие, у одних глаза голубые - у других карие.

.

Сейчас она просто уходила и не думала о том, почему она уходит. Она вообще ни о чем не думала. Ей было привычно ни о чем не думать.

 

Мысли, когда им удавалась проникнуть в ее хорошенькую головку, вели себя, как садисты: они жгли раскаленным железом ее сознание, вонзались тысячами ядовитых жал в мозг, рвали и терзали ее душу зубами, заставляя корчиться от боли.

 

Она хотела только одного-водки. Палочкой-выручалочкой в такие моменты становилась водка. Водка не давала этим злобным созданиям мучить её, как будто растворяла их в себе.

 

Еще тогда, в детдоме, когда ее первый раз повезли в богатый дом, она потеряла сознание от страха, ее привели в чувство и велели выпить стакан водки. Все, что происходило потом, происходило как будто не с ней. Она не чувствовала боли, стыда, страха. Только иногда пробивалось чувство отчаянья и нежелания жить, но тут же угасало в ее пьяном сознании.

 

Водка спасала и тогда, когда ей исполнилось 18 лет, череда богатых домов закончилась и она оказалась на улице, наедине с этим враждебным миром. Она не знала, как в нем выжить, она знала только одно единственное свое предназначение, только то, чему ее научили многочисленные похотливые дядьки. Да, она хорошо делала то, о чём они просили. И они хорошо платили - это давало ей кров, еду и одежду.

 

А сейчас она уходила по промозглой осенней аллее, ноги скользили по мокрым мертвым листьям. Обезумевший ветер, то больно хлестал ее холодными и мощными порывами, с остервенением швырял пригоршни дождя в лицо, рвал полы плаща,то мягким и теплым дуновеньем обдавал волосы материнской нежностью,вселяя тоску, по чему-то неизведанному, то детским криком врывался в уши. Но она упорно шла вперед, упрямо сжав губы, не обращая внимания на происки ветра. Глаза ее были сухими, и только в глубине зрачков притаились два маленьких, едва заметных больных зверька.

 

Она уходила так же, как когда-то уходила ее мать,которую она никогда не знала, не оглядываясь и не замедляя

шаг, оставляя за спиной маленькую обшарпанную кроватку в детской палате роддома.

 

Там, завернутая в застиранные пеленки, громко плакала ее новорожденная дочь.