Кораблик не складывался.

Пропитанная свежим бульоном, бумага неважно хрустела и рвалась. Всюду валялись пуговицы, мешая танцевать. Украшали подошвы длинных голых ног, цокали по кафелю.

 

Не желая прорастать в чемодане, мытые морковки темнели и гнили. А ведь она делала идеально ровные бороздки. Потом дошло, что нужно сажать тонким концом вниз. Там когда-то был корень. Там была память.

 

Вместо пуховой подушки заталкивала в наволочку воробьëв. Днём ловила их в саду большим сачком, настойчиво скача меж стволов. В день попадалось не более двух.

 

Подушка была живой и тёплой.

 

Вчерашние птички трепыхались в ней сдержаннее, нынешние же активно толкались среди вчерашних.

Спалось неспокойно.

Вероятно, из-за неплотных штор.

Вероятно, из-за сбоя теории вероятности.

 

Красивые лиловые стены были её детской мечтой. Утомясь возюкать редковолосьей кисточкой, брала ведëрко и остервенело кидалась им в ошмëтки обоев. Расход краски при этом неприлично увеличивался, продавец в хозяйственном сокрушëнно разводил руками - лиловую не завезли.

Тогда она придумала черпать краску ситечком. Получалось изящнее, но непонятнее. Непонятнее для других.

 

Обычно она сразу уставала. Долго смотрела через зубцы ви́лок на закат. Было немного похоже на восьмиптих.

 

Потом плакала.

Потом ложилась - с воробьями.

Вставала с петухами. Петухи раздирали клювами наволочку, высовывая сочные мясистые гребни. Приходилось выпускать, штопать ткань. К тому же петухи были жёсткие и неудобные. В тарелке, в том числе.

 

Хотелось простого общения, без выкрутасов. Чтобы на прямой вопрос был простой ответ. В этом плане ей нравилось общаться с духовкой. Честно и прямо.

От крива устаёшь.

От крива кривеешь.

 

Внезапно она начала задумываться над еë словами. О том, что она это и есть она. Не сама она, а она.

Этого-то она-она не могла осознать.

Не могла влезть в еë шкуру и почувствовать еë. И не могла дать ей того же. Было непривычно быть кому-то нужной настолько. Это грело и обязывало.

И грело.

 

Как воробьи в наволочке.