Сперва завыла сирена. Потом раздался голос:

— А ну, вставай! Ишь разлёгся, скотина!

Полудрищев пошевелился – жёстко. Аж в боку заломило. Голос тем временем не унимался:

— Подымайся, гад! Живо!

Тут-то всё и сложилось. Никакая это не сирена, а вовсе даже наоборот – жена Полудрищевская, Изольда. Вопит как иерихонская труба.

Полудрищев сел, икнул, протёр глаза и осторожно потряс головой. Затылок отозвался тупой болью. Похмельный мозг зудел и пучился.

Выяснилось, что сидит Полудрищев на крыльце. Левая нога — в потёртом ботинке, правая — в носке с убедительной дыркой на большом пальце.

— Ты что ж это натворил! — громыхнуло над ухом Изольдино контральто. — Ни стыда ни совести!

И тут, наконец, вспомнилось.

Когда Полудрищев шёл домой, светила по-купечески круглая луна. Все встречные столбы и заборы норовили обнять его как родного. Без их поддержки спать бы ему в канаве, а это уж и вовсе моветон.

До дому — вернее, до сарая — Полудрищев добрался, можно сказать, чудом.

А там случилось вот что. Шаря в поисках заначки среди битых цветочных горшков, он обнаружил несколько кусочков мела. Меньшой накидал, дело ясное.

Проигнорировать знак судьбы Полудрищев не мог. Выцепив мелок, он размашисто написал на стене сарая несколько слов. Коротких и ёмких. Изобличающих. Несущих погибель. Всё как на духу выложил.

— Не я это, — стушевался вчерашний правдолюбец.

— Не он, как же! — рявкнула из окна тёща. — Говорила я тебе, доча...

Полудрищев съёжился. В мозгу свербило иностранное слово "аутодафе". И ещё несколько — совсем даже отечественных. Запахло жареным.

Но вот по крыше застучало. Сначала робко, после — сильнее и яростнее. Капли превращались в струи, те — в отчаянные потоки. Начался ливень.

Дождь бушевал с четверть часа, и лишь когда последние редкие капли заблестели на солнце, Изольда потребовала:

— Пошли!

Полудрищев не спорил — тащился за женой к сараю, готовясь встретить смерть с высоко поднятой головой.

На стене ничего не было. Только невнятные белые пятна намекали на смытые ливнем петроглифы.

— Писал? — спросила Изольда, качнув монументальной грудью.

— Писал, — неожиданно признался Полудрищев.

— На черта писал-то?

— Ну, так это ж... Чего не сделаешь по пьяни...

— Горе ты моё! — хмыкнула Изольда и чмокнула его в заросшую щёку. — Пойдём. Я блинов напекла. Ежели ботинок будешь искать, так он у забора, где смородина...

Начинался обычный субботний день.