Был со мной ещё на школьной продлёнке один белобрысый шкет. Мелкий такой пацанёнок, как и я, собственно, да, как и все остальные. Не было у нас обилия "жирных", как сейчас. И мы с этим белобрысым - "иди пописай", только и делали, что боролись. Причём, всякий раз, как увидимся. Тех же, кто не понимал, что "жизнь, - это борьба", мы валяли уже совместно, сбивая с ног и случайных зрителей, кто не успевал увернуться от наших неловких падений и цепких объятий.

 

Женька был беленький, дохлый, и волосы его ещё постоянно мешались, - ну, никак не подступиться было. Это сейчас могу сказать, - были они нежнейшие, шёлковые, мягкие, как у бельчонка. А тогда, - елозят по лицу, в глаза лезут, ну никак не ухватить его. А под волосами Женька краснющий от натуги, словно рак, и жаром от него так и пышет!

У Женека было преимущество, - он был повыше росточком и всякие захваты ловчей делал. Но, я всё равно его изводил, пока у него силёнки не заканчивались. Так и валялись вместе сцепившись, пока отдышаться не удастся, унимая рычание пополам со смехом, да долбящее где-то в горле сердце. И вокруг всё валялось: столы да стулья с чернильными кляксами от наших непроливаек, одежда зимняя, мамками поперешитая, которую не успели убрать, стопки макулатуры с Весёлыми Картинками, книжки, звонкие пеналы и прочие атрибуты маленьких стаек шустрых школяров.

 

И мне нравилось так с ним возиться, громко тяжело дыша, и совершенно, без разницы, в классе ли, в школьном коридоре или туалете, на ступеньках, или, просто, в сугробе на улице. И глазищи помню его горящие, дикие, разве ж, только искры не сыпались, рывки бешеные, яростные. Если несколько первых не сдержать, - напрыгнет, подомнёт и, будет сверху гарцевать, улыбаться, чёлкой своей шёлковой, мне по морде елозить, рожица разгорячённая, мокрая, а всё равно, жар этот и пот его не противный, даже, как будто, пахнет от него приятно, удивительно. И пахнет он… Хлебом! Чёрным, горячим, да с молоком, и есть в нём ещё что-то, пряное, неуловимое, прозрачное, точно, наст утренний, по кромкам оврага, солнцем до чёрных дыр понизанный, и все эти запахи весенние, свежие, а от школьной формы, что нас, точно путы стягивает, аж пар валит. Я ведь тогда, каждую Жекину царапину знал, родинок гряду на дохлой шее, помнил все его солдатские пуговки со звездой, да значки, которыми он крепко елозил по моей роже, и которые каждый день пришивала его мамка.

 

Ругалась она - мамка "евойная": "Только пальто новое купили! Да, отпусти ж ты его, вцепился, как клещ! – это уже, непонятно кому. Пошли жжжЖ уЖже домой! Жжж... Завтра опять сцепитесь", - причём, его мамка, тоже была длиннющая и беленькая, и могла так ему наподдать, что у Женика настроение портилось, даже злоба выступала. Но он, всё равно, вырывался от неё и на меня налетал. Так и барахтались, пока мои не приходили, и не растаскивали нас по домам. А то, в одиночку, кто ж справится, да и, как культурной мамке чадо такое по центрАм волочь? Взлохмаченное, расцарапанное, в ссадинах, одёжка "порватая"…

 

Голос его помню, как шепелявил, точно слюни свои проглотить не мог, руки помню, и родинку яркую, коричневой звёздочкой, возле мизинчика козелка, живот его дохлый, шевелюру лохматую, да глазищи серые, где в самом центряке прыгали чёрные стрелочки-огоньки. Помню, как Женик сопел и краснел в момент, и уже мимо пройти боялся. И как, после пары моих слов в школьной столовке, в сторону на девчонок летел стакан с компотом, красиво так летел, из его руки, высоко, медленно, пока не подпрыгивал пару раз на кафеле, разлетаясь в мелкие серебряные брызги. А «девки» ещё косились, кричали что-то, да увернуться пытались. Недогрызенный молочный коржик, тоже, враз подлетал, и эта жующая рожа, ни с того ни с сего, набрасывалась, хватала, и уже совсем рядом оказывалась, только слюнями поливала…

…

Забыл уж было, но такого не сотрёшь, щетиной пегой не скроешь. Смотрю я на морду эту и понять пытаюсь, что осталось от друганца, от того улыбчивого пацаненка.

А он, не смотрит, гляделки свои потухшие опустил, и только пластик стакана мнёт, лапой той, с длинными пальцами, да со звёздочкой у козелка. Да только лапа вся чёрная, огрубела шкура, в порохе, да смазке, жилы вздулись, и татухи, синими осьминогами пленили мою родинку, придушили, в кольцо взяли.

И обнять хочу, как родного, друга, брата, повалить, в глазищи чертовы глядя, и… И, одновременно, убить, чтобы больше не видеть, не ощущать чудовищной подмены, за всех наших, за пацанов…, и за того Женьку, за солнечного мальчишку, с которым прошло всё детство. И которого теперь нет, и больше никогда уже не будет, потому, что есть это длинное синее тело в говняном пиксельном камуфляже. И шмон от него, порохом да потом, как от кобеля сраного, но не противно мне от него, больно, да от чудовищной подмены желудок в ямку меж рёбрами упёрся, сейчас вывернет, блевану…

 

- Ну что, братка, повоевал? На пекаль, в меня шмальнёшь, задвухсотишь. Сгреб я на пол миски да ложки, ствол перед ним кинул, громко, аж свои повскочили, Саня друганец ко мне кинулся, руки держит…

-Да, нормально Сань, вот, друга детства встретил, не знаю, чем потчевать, а самого трясёт, жутко, как под током, рука в кулак стиснулась, только ног не чувствую, будто ватные, и грудина щемит, не отдышаться, как тогда, в детстве…

Женька побелел весь, даже губы побелели, голову пригнул. Волосы вихрами, потемнели, да выцвели, как трава осенняя, пеплом густо припорошенная. Фишка под глазом, нормальная такая, видно, по рабоче-крестьянски прилетело.

Солнце закатное в окно врезалось, красным залило, по столу растеклось, аж в глазах щипит, слезу пустить впору, да нет слёз, давно нет.

 

- Куды ж я пиду, пробуй, не йди, вони жинку мою, да диток убьють, через ричку. Три у мене, вси хлопцы, старши, седьмой пишли… А матирь в Курску. Як ми зараз, куда йти? Одно помри, друг мий буди стриляти, як вдома, - голос его трескучий, пересохшим ртом.

- Складно на мове шпаришь, как настоящий, а гимн Союза помнишь? За кого воюешь? Москалей стрелять? На, бери пекаль, вали Лёху, вон, кореша моего Саню завали!

Сжался Женька, будто хреном его придавило, в землю втянуло, смотреть страшно. Обхватил меня СашкО за плечи, за порог вывел, в мелкий хмызник. Вовремя вывел потому, что чистить стало. Нечем, а всё равно, будто кишки выскакивают, как кусок себя стараешься отторгнуть, да глубоко вросло, твоя плоть, болючая, и никуда от этого не деться.

 

Забегая вперёд скажу, что контачим с Женьком, пока он в передержке, скорей, со мной останется, ведь не по своей воле попал в самые жернова, а дальше, - Бог судья, и десница его здесь совсем рядом.

 

Когда-нибудь школяры за пару уроков истории будут проходить всю нашу сегодняшнюю жизнь, не вдаваясь, сколько боли вмещает единый день, или даже миг. И не дай им Бог испытать, что такое гражданская война, когда брат идёт на брата, а берега Днепра рассекают самое сердце.

Февр. 23г.