Ручкой маленькой треплет за ухом шерсть, в пасть суёт половинку от сдобной булки.

— Обещала вернуться примерно в шесть. Мне пора, скоро будет любимый мультик. Мама папу нашла нам и новый дом. Навещать если выйдет, то очень редко: переедем — и бабушку заберём — на неделе в большое село за реку.

 

Что случилось с тобой?

Отчего в груди эта тяжесть, и воздух на вдохе колкий?

Почему же так трудно сказать: «Иди!» одинокому, серому, злому волку?

 

В жизни прошлой, что стала тревожным сном, верховодил ты стаей, чужой сегодня. Человечек прижился тогда смешной — повзрослел и ушёл.

Все они уходят…

Вот и эта. Бесстрашная.

Хоть и сил маловато — тянула, глотая слёзы, зев зубастый, что смертью тебе грозил, и смотрела сочувственно и серьёзно.

 

А потом, кровь унявши из рваных ран, затаившись,

глядели, как с бранью грубой уложили в заплечный мешок капкан и убрались, несолоно, лесорубы.

 

Что осталось теперь?

Ночью — горько выть, днём — высматривать вновь на лесном просёлке ноги в джинсах, бегущие во всю прыть,

светлый чубчик под красной смешной бейсболкой…

• • •

Звонкий голос дробит на осколки тишь.

На негнущихся, слабых, дрожащих лапах,

спотыкаясь и падая, ты спешишь, узнавая почти позабытый запах.

Десять лет…

Эти подлые десять лет…

Наконец-то их стылый покой нарушен.

 

Ох, не верьте!

В пословицах правды нет — волк прикормленный смотрит не в лес, а в душу.