На улице традиционно стояла субботняя пятница. Стояла она по традиции в пробках. Домкадно-рычащих и содержательно-праздничных. Последние в большом количестве венчали разнокалиберные горлышка в окнах активно стоящих автомобилей, выглядывали из окон, украшали авоськи бомжей. За пробками скрывался богатый внутренний мир. От Абрау-Дюрсо, сквозь купажный краснодарский бурбон, касаясь нежно крыльями аромата крафтовых винных напитков, до вкусободрящего и несправедливо забытого многими огуречного лосьона в праздничной пластиковой литрушке. В некоторых местах одни пробки, благодаря пробкам другим, уже были успешно эмансипированы и наслаждались абсолютной свободой, которую к этому утру вывезти не успели, и она свободно располагалась в переполненных баках.

 

В одном из таких островков абсолютной свободы, у чёрного выхода из не замечаемого всеми НИИ, нещадно эксплуатируя эффект незамечаемости в своих целях, спал бомж.

Иногда, правда, чёрный выход раздваивало и попасть в место назначения была та её задача, но это явление им списывалось на неудачно подобранный у ресторана к ужину аперитив.

 

Все сотрудники института знали, что занимается он химическими удобрениями и ядами. Понимали всю важность этого занятия и старались не брать работу на дом. Впрочем, внутреннее жилое пространство института позволяло безболезненно совмещать эти понятия, не стягивая покрывало тайны. А на фирменных покрывалах, укрывающих места глубокого отдыха в спальнях жилой зоны, стояла аббревиатура - НИИ ХУиЯ.

 

Не занятый и свободный «очаг свободы» в свободном от проблем и нищеты, а точнее от нищеты проблем, городе не подпускал к себе кого-попало. И спящий бомж - тоже не было кем попало. Ни кем, ни куда. Попал на этот островок свободы он не случайно, а по воле случая. Той же волей он попал и такое положение.

Надо сказать, что в таком положении он находился не всегда. Не в смысле храпа и сна. Раньше, в прошлой жизни и году, он был «кем-то из».

Когда-то был незаурядным, хоть и из ряда вон не выходящим, клерком. Или планктоном. А может быть и воротничком. Короче, чем-то офисным. Никто, в том числе и он сам, деталей уже припомнить не мог. В одно прекрасное утро, а после вечерней оно таким и было, особо если вечерней оказывалась текила, его неудержимо потянуло что-нибудь вытворить. Этакое. Погрузиться, целиком уйти, так сказать, в мир иной, творческий. В иномирное искусство. Подастся в него всей душой, и там-же жить. Желательно не работая. И он ушёл. Подобно Эрнесту Щукину. Из ванной на лестничную площадку, с пушистой пеной и сквозняком. Но пошёл до конца и зашел гораздо дальше.

 

На первых порах, особенно если пора была утренняя, подавали хорошо. Хватало на духовную и на бренную пищу. Ближе к обеду, когда пищевые ориентиры немного сдвигались, подавать себя в творческой стезе становилось сложно. Иными словами - не подавали. А если и подавали, но как-то с этаким лёгким духовным налётом. С недостачей бренности. Мудрыми советами и моральной поддержкой. Практически без пищевых добавок, как писали на банках с тушенкой. Моральная поддержка поддерживала слабо, но стимулировала жажду поиска. А где жажда, там и закуска! И мир опять возвращался к приятному вращению. В один прекрасный вечер, это вращение настолько расстроило зрение, что уже вполне содержательный, хоть и рядовой, но состоявшийся бомж сделал непозволительное. Выбор. И сделал, качнувшись от избытка чувств, шаг. Маленький шаг маленького бомжа, но значимый, впоследствии, для всего мира. Русского мира. Он шагнул в центр вращающихся табличек с надписью: «Выхода нет», и... Вопреки настойчивым табличкам, оказался у заветного выхода. Выход оказался современным, модным, хоть и черным. «Black Exits Matter» - заметил материализующийся из воздуха Морфей. Он был весь в гуталине и гипнотично помахивал пипидастром. «Матерь» - согласился бомж и отключился.

Он пришёл этой же ночью. Ещё вчера, казалось, всё было нормально - ёлка, пьяный Дед Мороз, задорная Снегурочка, салют из шампанского, кулачный бой курсантов у Курантов. Но с утра, ближе к полудню, около тринадцати, проснувшихся слегка граждан встретил Он. Древний Высококостный Новый год. Пришёл сам из себя древний, и своими шагами разбудил древнее лихо. Лихо смешав незаметные ранее события. События разлетелись, как листки отрывного календаря с юными японками тайской наружности. Разлетелись листки лепестками по всему миру и континентам. На целый год. Пара листков приземлилась на задних дворах институтских небоскрёбов. Один занимал отечественный научно-исследовательский институт химических удобрений и ядов [НИИ ХУиЯ], другой - Ушанский институт вирусных возможностей У [УшИ ВирВУ].

Это же утро было как никогда. Не было никогда такого утра. Первого утра высококостного года в жизни Б.О.Мжа. Битый час Борис Олегович лежал, как на иголках. Потом догадался привстать и проверить. Битым оказался не час, но стекло - осколки вчерашнего праздника. Час же был не по-местному ранний. Удойный. Практически ночь, но без темноты. «Час петуха. Какая ирония» - мелькнула мысль.

 

Надо отметить, что вот этот эффект мелькания и привлекал Бориса Олеговича в таком открытом и стильном образе жизни. Мелькать умели все: проходящие дни, пролетающие мимо лица, мифические проблемы - те даже пролетали мельком шальной пулей с эффектом «вжиколоуха».

 

«Эх, где наша не пропадала» - решился Б.О.Мж и решительно и бесповоротно повернулся на другой бок. «Спят же йоги на гвоздях» - мелькнула кто-то. «Мысль» - подумал Олегович, что подумала мысль он уже не расслышал. Потому, что заснул. До всеобщего утра.

 

Ему снились буржуи и рябчики. Сильно пахло ананасом и шпротами. С неба падали набухшие провансалем хлопья оливье. В тёплом, с майонезной окантовкой и буряковой оторочкой, пиджаке к нему подошёл Джек Дениэлс. Бомж никогда его не видел, но сразу узнал. У Джека была белая борода, красная шапочка и нос. В руках Красная шапочка держала наполовину полную бутылку виски, а Нос хоть и был красным, но в профиль очень напоминал Николая Васильевича Гоголя. «По мою душу» - догадался бомж и улыбнулся во сне. Он был счастлив.

 

Под звуки полного голливудского счастья и хора коренных афроамериканцев, нежно поющих «хэпипёздычную», с восхитительных Небес падали лепестки роз. Кружась в такт песне они ложились на грудь, скрещенные на ней руки, целовали щеки, щекотно скользили по губам. Во сне Мжанский вспомнил, что сегодня ему исполнилось тридцать три. Афроамериканцы запели «Халилую».