Впервые он увидел её пару недель назад, когда очередной табор, появившийся невесть откуда, встал в этих местах. Ласло давно привык к тому, что его селение, вернее горная долина, где оно располагалось, словно особенным образом отмечена была цыганским Богом. Будто бы в центре её стоял просторный, нарядный, видимый только цыганами шатёр из атласных тканей, и карпатское солнце неустанно лило на него своё золото. Ночью золотой поток сменялся серебряным, лунным, а монеты звёзд просыпались время от времени на землю и в прекрасном и щедром своём падении танцевали весёлый чардаш.

 

Места здешние действительно были благодатными, сытно кормя и местных карпатских венгров, и всех, попадающих сюда мимоходом. Цыгане занимались обычными своими делами – гадали, ковали, торговали, воровали, рожали смазливых чумазых детей. Проходило какое-то время, – месяц, два, иногда и полгода, табор снимался, уходя, также, как и появлялся, невесть куда. Потом на его место, ровно под вечные светила, вставал следующий, и всё повторялось вновь. Ласло любил сравнивать цыган с перелётными птицами, которые из года в год держали свой путь именно над этой, рассекающей долину, дорогой. Видно, дорога Божья едина и для птиц, и для людей. И тянется она в одном направлении, вне зависимости от того, земля это или небо, твердь или облака.

 

Был конец сентября. Он уже спустился с отарой с высоких полони́н и как раз проходил мимо примеряющегося к новому месту табора. Навстречу ему шли три молодых цыганки, одна из которых держала под уздцы игривую вороную кобылицу. Надо отметить, что Ласло был высок, поджар, красив лицом, которое к своим двадцати пяти годам приобрело облик мужской, суровый, а горные солнце, ветер и дожди успели протоптать на его впалых щеках две симметричные тропки, по которым мечтали бы пройтись многие девичьи пальчики. Поравнявшись с ним, две девушки рассмеялись и предложили погадать, а та, что придерживала лошадь, молчаливо обожгла взглядом и, не останавливаясь, прошла вперёд. После того он ещё дважды встречал её в селе. Каждый раз их взгляды пересекались, словно впечатывая траектории в воздух и завязываясь в месте встречи во всё более тугой узел.

 

В этот раз он увидел её на берегу реки. Судя по её влажным волосам и полусброшенной одежде, она только что искупалась и сейчас грелась на утреннем солнышке. Вода в реке и летом-то была холодной, а сейчас, когда осень расплескалась в горах всеми оттенками жёлтого и красного, словно вывела в лиственные леса разноцветные стада овечек, и вовсе стала ледяной. Она почувствовала его приближение и резко обернулась.

 

– Знала, что ты придёшь, красавчик.

– Как тебя зовут? – Он старался не выказать удивление.

– Как видишь, меня звать не надо, пастушок. Я сама приду, если на это моя воля будет, – рассмеялась. – Зови меня, как отец назвал, Шофранка.

– Что же значит имя твоё, Шофранка? – сорвал незабудку и подошел к ней вплотную.

– А значит оно – свободная, вольная, – золотой. Как та орлица, – показала на небо.

– И в чём же твоя воля, гордая птица? – вставил цветок в её пахнущие костром и речной свежестью волосы.

Она встала, и её губы оказались в нескольких сантиметрах от его:

– Хочу, чтобы целовал меня, – хрипло прошептала Шофранка, – так, как никого и никогда ещё не целовал, го́жо.

 

Ласло схватил её за густые вьющиеся чёрные волосы и притянул к себе, тут же обжёгшись. Они не целовались, они жалили друг друга, дико, страстно, до боли, до хрипа, властно с обеих сторон. На мгновение вырывались из объятий, глядя друг на друга безумно. Смеясь и туманясь взором, слизывали со своих губ кровь и тут же соединялись обратно. Это ископаемое, животное, сильное учуяла волчица, проснувшаяся в десятках километров от них, второй раз за год, не ко времени, испытала течку, и вся стая огласила окрестности протяжным воем.

 

Вдруг Шофранка снова оттолкнула его, засмеялась. В тот же миг неуловимым движением хло́пок её блузки слетел на землю, обнажив тайное, вишнёвое, спелое.

 

Он уже до самых краёв был наполнен древними мужскими соками, в которых было всё – мощь и размах карпатских буков, сталь валахских ножей, бурлящий напор и огонь горных рек. Тем, что делает мужчину мужчиной, а женщину матерью.

 

Спелое смотрело на него в упор, грозя расстрелом, сладким и неотвратимым. Не в силах ждать казни, он кинулся на неё самцом той самой вольной и гордой птицы, что парила в сей миг над ними. Шофранка ускользала от хищника юркой, вёрткой змеёй, взвивалась, шипела, делала выпады и вновь ускользала. Эта игра продолжалась не дольше того, как закончилось их взаимное терпение, и тогда они, не в силах более сдерживать пыл, бросились в пропасть.

 

И в бездне той было всё. Самое тайное, самое нежное, самое глубокое, самое сокровенное. Взлёты, падения, наслаждение, боль, соль, сахар, воздух, удушье. Добро и зло. Бог и Дьявол.

 

Спроси их тогда какой-нибудь случайный, пытливый свидетель, что они чувствуют, вряд ли бы они нашлись, что ответить. Так, отмахнулись бы нечленораздельно, а скорее всего и не заметили бы вопрошавшего вовсе. Да и зачем что-то выведывать, если можно просто заглянуть в глаза. А уж там, при желании, ответ всегда отыщется. Один назовёт это молодостью, другой разглядит страсть, третий попросту сочтёт увиденное за глупость. И все будут и правы, и неправы одновременно.

 

И только солнце с луной, всяк в отведённый им срок, будут задумчиво взирать на двоих, поливая светом это благословенное место и радуясь рождению любви.

 

 

 

Прим: го́жо – красивый (по-цыгански)