…Это случается нечасто. Тупой толчок в слепом чреве подсознания. Выбухшая, как слоёный гриб, нежить. Бесполезно пытаться одурачить себя снотворным. Оно лишь спеленает сознание и оттянет спасительное пробуждение.

 

Сначала — колышущаяся муть, грязно-зелёное дно, кривые, скорченные коряги, медленная, слоистая вода, от неё закладывает слух, движения вялы и разжижены.

 

Затем, узловатым фокусом пространства появляется ОН. Сизой каплевидной тенью. И когда из взбаламученной прорвы вновь появляется вслепую бредущий, раскоряченный силуэт, вновь наваливается прежняя тоска. Силуэт приближается, уже видны тучки ила, под ногами, парящие, как лунная пыль, колышущиеся волосы, ржавая подковообразная улыбка. Он что-то говорит, но слышны лишь глухие, бьющие по сознанию отзвуки.

 

Страшнее всего — увидеть его глаза, изъеденные водяным жучьём молочные бельма. Знаю, что не увижу: всепрощающая рука пробуждения выбросит из мглистой проруби сна как только ОН приблизится вплотную. Пробуждение — как госпитальная сестричка, с усталыми глазами… В ту ночь было так же. Но не совсем. Я уже привык спокойно дожидаться мягкой катапульты пробуждения. Но она промедлила, и дала «Водолазу» приблизиться почти вплотную.

 

Вскоре я почувствовал, что слова его стали доходить до сознания окольно, минуя слух. Сначала — бесформенный звуковой сгусток. Затем он перешёл в монотонную цепочку слов. Наверное, так непосвящённый слушает прерывистую пульсацию Азбуки Морзе. Затем — черновое подобие смысла:

«Вот видишь, и ты здесь, и я здесь. Ты на самом деле не делся от меня никуда. То, что ты видишь по утрам в зеркале, — не твоё отражение. Ты — такой же, как я, только я давно позабыл о том, что было наверху, а ты ещё мечешься. Тебе даже кажется, что у тебя работа, семья, друзья. Но это пройдет…» Он протягивает руку и она почти коснулась моей руки. Почти …

Далее — приграничье сна и яви, зыбкая нейтральная полоса…

 

Я откинул одеяло. Удивило собственное спокойствие. Лишь холодок на запястье, будто его впрямь коснулась сырая плоть. Поднялся и, влезая на ходу в шлёпанцы, двинулся на кухню. Резанула сладковатая горечь табачного дыма… Стоп! Я не курю уже три месяца.

 

Распахнул дверь. На диванчике вполоборота ко мне сидел… «Водолаз».

Ни холода, ни запаха тины. Лишь иероглифы табачного дыма. «Я накурил тут, — сказал он, по обыкновению шумно затягиваясь, — это скоро пройдёт. Всё, понимаешь? Я попрощаться пришёл. Пора мне».

 

«Куда — пора?» — с тупой одеревенелостью спросил я.

«Долго объяснять. Сам узнаешь, время подойдёт».

«Ну да», — забормотал я, кивая и пятясь

«Не торопись. Сказал же — попрощаться. Больше не приду. Не веришь?»

«Верю», — кивнул я.

Сейчас надо просто выйти отсюда. И всё закончится. Должен же закончиться этот пробившийся в явь отросток ночных видений.

 

«Ты ни о чем не хотел меня спросить?»

 

Спросить? О чем можно тебя спросить, блуждающий фрагмент времени, сгусток болотного газа, пучок водорослей, оживший выкидыш смерти? Однако уже на выходе я остановился.

 

«Как… – в мозгу возникла сутолока. – Как это всё произошло? …»

«Можешь говорить громче. Жена тебя не услышит. Как оно было? Небось, думаешь, это ОНА меня в воду столкнула?»

 

«Водолаз» усмехнулся и расплющил окурок одно пепельницы.

«Она появилась как только ты ушёл. Дальше — просто: подошла к борту, глянула исподлобья и улыбнулась половиной рта. Потом кивнула. Вот и всё. Всё само произошло. Ко мне она не прикоснулась. Всё случилось, как должно было случиться. Ты ведь хотел моей смерти. И все хотели. А знаешь, кто больше всех? Думаешь, она? Да сам я и хотел. Тебе не понять. Ты, между прочим, знаешь, что на свете самое страшное? Самое страшное — это сволочь, обременённая совестью. Сволочь, которая понимает, что она — сволочь, и потому сатанеет еще больше. Это у добрых людей совесть кличет добро. А у сволочей — злобу. Так что всё к лучшему. Понял? Теперь уходи».

 

Я кивнул и тенью просочился сквозь дверную щель. И что теперь? Спать? Хороший кошмар должен заканчиваться глубоким сном…

 

Я обернулся и ткнул дверь. На кухне никого. Только запах свежего табачного дыма…