...Потом говорили, что пришёл он издалека, откуда-то со стороны Византии – не то турок, не то румын, не то вовсе цыган: жилистый, смуглый, чернявый, высушенный степным ветром и солнцем до медного звона. Латаные штаны, застиранная рубаха, справные, хоть и поношенные сапоги, шляпа, плетёная из соломы, да холщовая торба – вот и всего имущества, что было при нём. Никто не видел, как он прибыл: пёхом, на лошади, на попутном возке, а то и вовсе прямо из пекла, с чертями – но незадолго до того, как солнце ухнуло под гору, он стоял возле городских стен и стучал медяком в ворота. Стражники его пропустили, и он вошёл: вместе с ворохом палой листвы, ледяным вихрем и оживающими ночными тенями, пыльный, уставший, с головы до пят залитый алым закатным светом. Припозднившаяся торговка сослепу приняла его за выходца, развизжалась, но гость успокоил её парой вежливых фраз и улыбкой, ловко, будто бы между прочим, напросился на ужин с ночлегом – а уже к полудню нового дня здоровался со всеми, как свой, трепал по макушке детей и бродячих собак, белозубо смеялся, рассказывал сказки, рисовал углём картинки, показывал фокусы, и не отказывался ни от приглашения выпить чаю с домашними пирогами, ни от душевной драки. Он как-то разом пришёлся везде и всем ко двору: бывают на свете люди, которые в любом месте как дома, потому что своего дома у них нет и никогда не было, да и к чему он им? Довольно дороги, куска хлеба и хоть какой крыши над головой, а нет крыши – сгодится и дерево.

 

Мальчишки были им очарованы. Везде бывал, всё видел! А им – киснуть до гроба на этих улицах, кому – башмачником, кому – подмастерьем пекаря, и не знать ничего дальше рабочей каморки, кабака и ярмарки в соседней деревне. Гурьбой ходили за ним по пятам, клянчили сладости, выспрашивали о диковинах – он никого не гонял, по-доброму усмехался в усы, и для каждого у него находилось доброе слово, леденец или яблоко. Самые отчаянные надеялись, что когда-нибудь он снова отправится странствовать – и позволит пойти вместе с ним. Одним-то боязно: ни отца, ни мамки рядом не будет, но и дома сидеть невмоготу – хочется чего-то значительного, рискового, волшебного... такого, чтобы было не зазорно однажды вернуться – а вернувшись, не пожалеть, что жизнь растрачена зря.

 

Василёк и Петро, побратимы-погодки, ходили вместе со всеми, дивились, и втайне один от другого надеялись, что хоть его-то пришлый возьмёт себе в спутники. Старались услужить, чем могли: собирали хворост для костра, за которым вечерами травились байки, таскали сливы, груши и яблоки, помогали носить покупки и приглядывать за малышнёй. Обоим должно было исполниться по пятнадцать – Петру в середине осени, Васильку ближе к зиме, – оба считали себя совсем взрослыми, и за истёкшие годы это был первый раз, когда один хотел чего-нибудь для себя, не думая поделиться с другом. «Настал черёд для серьёзных, взрослых, мужских поступков, это не соседский сад вдвоём обтрясать!» – так, не сговариваясь, думал каждый, и каждый знал, что второй простит и поймёт, потому что решил так же. Хорошо бы мир повидать, себя показать, добыть богатства, почёта и славы. Родные дворы им окончательно опостылели; они и друг друга-то держались уже не потому, что в охотку быть рядом, а чуя товарища по несчастью. Наверное, именно это ощущают перелётные птицы, когда приходит время отправляться в чужие края: крылья от безделья зудят, ничего рядом не радует, душа рвётся за горизонт – и рвётся в клочки от каждого мгновения ожидания.

 

Закончился август, душный, пряный, сладкий, брызжущий яблочным соком и звёздами, полный позолоченных листьев, надежд и дыма костра. По осени плоды поредели, кроны пожухли, зарядили дожди – нудная, мелкая морось, тянущая из тела тепло и силы. Пришлец всё чаще хмурился, ходил сам не свой, будто крепко задумавшись, отвечал без охотки. А в один серый промозглый вечер, когда малышня, наслушавшись сказок, уже собралась расходиться, сказал невпопад: «Ну, будет... Загостился я тут, пора и честь знать!»

Петро с Васильком переглянулись: они-то давно уже поняли, к чему дело идёт. Толкнули друг друга локтями. «Спроси!» – «Нет, ты спроси!»

– Так вы, стало быть, скоро в дорогу? – как старший, помявшись, спросил, Петро. – Возьмёте с собой?

– Обоих, что ли?

Выцветшие глаза оглядели мальчишек, на смуглом, тронутом сеткой морщин лице проступило сомнение.

– Кого выберете! – выпалил, обмирая от собственной наглости, Василёк. – Возьмёте обоих, так оба пойдём! Надоело у мамкиной юбки жить! Хотим стать как вы, белый свет повидать!

– Такими, как я, вы не станете... Но это к лучшему. Хорошо, ребятня, будь по-вашему: если правда готовы всё бросить, будете странствовать, где захотите, и ни от кого не зависеть. Идёт?

– Идёт! – не сговариваясь, восторженно закричали подростки. – Когда собираться?

– Скоро. Я дам знак. Не беспокойтесь, не пропустите.

 

Назавтра Петро прибежал такой взволнованный и сияющий, что Василёк сразу понял: то, что друг так сильно желал, случилось.

– Я получил знак! Скорее идём ко мне, покажу!

Василька ухватили за руку и потащили так резво, что он даже не успел спросить, что за знак, и как Петро понял, что это тот самый. Но понимать было нечего. На выбеленной стене, возле окна, красовался нарисованный углём сокол – почти как живой. Он был чем-то неуловимо похож на Петро, а ещё – на гостя издалека: в нём чувствовалась та же спокойная сила, то же дыхание ветра.

– Вот так, – с огорчением подумал Василёк. – У меня-то такого нет, получается, я никуда не иду?

Было обидно, но он всё-таки нашёл в себе сил улыбнуться, не портить другу радость.

– Удачной дороги! Приду проводить.

Петро, только сейчас сообразив, что они расстаются, открыл рот – и впервые в жизни не нашёл, что сказать.

 

Проснулся Василёк затемно, боялся не успеть к выходу. Натянул как попало штаны и рубашку, нашёл в погребе самое большое и спелое яблоко, вытряс чудом завалявшиеся медяки – другу сейчас нужнее. Со всех ног припустил на соседский двор. Стукнул в окно раз, потом ещё, со всей силы, так, что с крыши спорхнула какая-то птица. Неужели ушёл?

В окне появилось недовольное заспанное лицо, скрипнула дверь. Василёк боялся, что Петро будет ругаться, что его отвлекают, но друг был не просто сонный – квёлый, как будто вообще не думал никуда собираться.

– Эй! – толкнул его в бок Василёк. – Ты что ещё не готов? Раздумал идти?

– Куда идти?

Глаза у Петро были уже не сонные – пустые. Как будто он вообще не понимает, что ему говорят. Как будто смотрит на Василька, а на самом деле – не видит, или видит совсем не его. Не лучшего друга, с которым столько пряников и розог по-братски поделено, а кого-то совершенно чужого. И сам Петро – не Петро, которого с детства знаешь, как облупленного, а чужак, дурацкая кукла с его лицом. От этих мыслей хотелось реветь, а ещё – от осознания, что, наверное, уже ничего не исправить.

Реветь при Петро, особенно при таком, Васильку было совсем не с руки – и так вечно дразнятся, что ведёт себя, как девчонка. Поэтому он сунул приятелю яблоко, о котором совсем забыл, и, ни слова не говоря, припустил со двора.

 

К вечеру к матери Василька заглянула соседка. Взяла соли, похвасталась, что ненаглядный сынок, Петро, наконец взялся за ум: не бузит, не перечит, с утра помогает отцу, а с нового месяца будет устраиваться подмастерьем у плотника. Василёк крутился рядом, слушал, слышал каждое слово, но ничегошеньки не понимал. Это Петро-то, который ни одного гвоздя ровно не заколотит, и который грозился из дома сбежать, если его отдадут в ремесло?

Сообразив, что единственный, кто может хоть что-нибудь объяснить – это пришлый, Василёк помчался на поиски. Но где бы он ни ходил и что бы ни спрашивал – у прохожих, у торговок на рынке, других ребят – никто не мог вспомнить чужого, разве что смутно. Вроде, бывал здесь такой, по весне, или вообще в прошлом году, а потом незнамо куда ушёл. Место весёлых вечерних сборищ выглядело заброшенным и неуютным. И у многих знакомых мальчишек были такие же пустые глаза, как у Петра.

 

Обмирая, Василёк обошёл дворы. Со стен срывались в полёт нарисованные углём птицы – синицы, голуби, орлы, воробьи, ласточки, чайки, вороны... Самые сильные делали над домом прощальный круг – и улетали: далеко-далеко, за леса и моря, прочь от родни и друзей, навстречу зову тысяч дорог и вольному ветру. Те, что слабее – с криками бились в окна, не понимая: когда исполняется самое заветное желание – тогда и начинается самое страшное. И это страшное – уже навсегда.