Пролог

 

Маленьким я научился пришивать пуговки и пришивал их всем своим игрушечным зверям. У каждого их было по три: пуп, потому что считал их живыми, а настоящих зверей без этого не бывает; хвостик, просто потому что у всех зверей должен быть хвост и третья пуговка — звезда во лбу, ибо все они были неимоверно прекрасны и умны. Самая красивая пуговица была на животе зайца с зелёными ушками — золотая с жемчужиной, зелёные уши требовали компенсации. А самая большая — у любимого жёлтого пуделя. Свой природный хвост он потерял в сражениях и путешествиях со мной, в награду за это получив радужную перламутровую резную пуговицу-звезду. Лису Домино приходилось регулярно пришивать ещё и глаза. Странное дело, но для него никогда не находилось двух одинаковых пуговиц, и он часто щеголял одним белым, а вторым чёрным глазом. Когда вместо белого глаза появился зелёный, мама закашлялась, чтобы скрыть смех. Теперь Домино напоминал легендарного Кемаль-пашу, чьи разные глаза — карий и зелёный — приводили в трепет и восторг любого турка.

 

Часть первая. Не вишнёвый сад

 

Помню себя лет с пяти. Более ранние воспоминания или заблокированы, или очень смутны, отрывочны, вряд ли я смогу рассказать о них. Меня часто спрашивают — на каком языке я думаю? Верите, не знаю. Это скорее какие-то ментальные образы, не картинки, а ощущения на уровне чувственных анализаторов. Смогу ли я вообще объяснить, что происходит в моей голове? Но попробую. Говорю я на двух языках, сколько себя помню. Позже в моём словаре появилось определение «билингв» — это самое оно. Ярко запомнилось детство в России с шести до десяти лет: бабушка Маруся, её старый деревянный дом неподалёку от железнодорожных путей, улица Болотная, рядом школа и крошечный сад. Сирень, наши яблони и вишня соседей, что свешивалась на крышу бабушкиного сарая. Вишню я нагло обирал, соседи ругались, а однажды спилили все ветви, что были на нашу сторону. Деревце зачахло и на следующий год тихо умерло. А кусты малины соседские я всё равно обрывал, потому что, сколько ни руби, ни режь, а они всё равно во все стороны, и через забор к нам самые большие ягоды зрели, потому что на восход, на восток росли. За водой надо было ходить на колонку с тележкой и несколькими пятилитровыми бочажками. Туда — бегом, оттуда — почти ползком, сгибаясь до пыльной тропинки, упираясь босыми ногами летом, а зимой скользя валенками, пока бабушка не пролила их подошвы каплями расплавленной капроновой бутылки. Сотрутся прежние капельки — бабушка снова прокапает подошву. Жили у Маруси курицы и кролики, для кроликов надо было резать траву, а кур не пускать в огород. А ещё любимые кошка Чернушка и большой лохматый пёс Хват. Чернушка спала на моей постели, поэтому время от времени бабушка купала её на предмет избавления от блох. Хвату капали на спину лечебные капли, а раз в год приходил кто-нибудь из ветеринарной службы, делал ему прививку от бешенства и выдавал Марусе справку. Весной и осенью мы с мамой чесали Хвата щёткой с зубьями, больше похожей на садовые грабли, после чего он становился красавцем и собачьим принцем.

 

Часть вторая. Сказки

 

Маруся была невысокая, шустрая и нравная. Словом могла и приподнять, и припечатать. Но сейчас не об этом. Сказки мне рассказывала, и всё на свой лад. Работала много — и тяжело, и полегче. А когда довелось ей попасть в охрану на прядильную фабрику, повторяла маме:

— Вот, Алька, всю жизнь работала и не ведала, как это люди на жопе сидят и деньги за то получают?

Охраняла фабрику бабушка Маруся сутки через трое. Привратницей проверяла пропуска, открывала-закрывала автоматические ворота для машин, что заезжали и выезжали. Тепло, светло, чисто и не напряжно. Форму выдали, под рукой телефон и две кнопки — одна от ворот, вторая тревожная, и свисток на непредвиденный случай. Мне в шесть лет сложно было понять — как это можно спать днём? И то, что бабушка отдежурила сутки, для меня совсем не объясняло эту странную привычку. Спать я ей особо не давал, поэтому к тому времени, как пора было загонять меня в постель, Маруся проваливалась в сон каждые минут пятнадцать. А мне не спалось.

— А ну, иди под одеяло, турка. Сказку скажу.

Сказка — это хорошо. Я послушно нырял под одеяло и слушал про Марью-искусницу, Ивана купеческого сына и серого волка. Но с сонными Марусиными интерпретациями:

— Подъехал Иван на сером волке к терему, где томилась Марья, и давай стучать в ворота.

Бабушка начинала посапывать, а я теребил её за руку:

— Ба, а дальше что? Постучал в ворота, а дальше что?

Она вроде бы просыпалась и продолжала:

— Постучал Иван в ворота. Ворота автоматически открываются, и въезжает он на охраняемую территорию…

— Ба… Бабушка!

И снова она встрепенётся и дальше рассказывает:

— Въехал, значит, а тут вохра как засвистит!

Я начинал хохотать, Маруся просыпалась окончательно и смотрела на меня как-то серьёзно и сердито:

— Чего хохочешь, турка?

От этого мне становилось ещё смешнее, и я спрашивал:

— Ба, а чего вохра свистела?

На что получал солидный ответ:

— Знамо чего — пропуска у Ивана не было. А у волка — и подавно!

 

Часть третья. Солёные арбузы

 

Марусе в тот год исполнилось… В общем, она была достаточно взрослой, чтобы трижды побывать замужем, трижды овдоветь, похоронить двух сыновей, вырастить дочь — мою маму, и обзавестись внуком — мной. Марусину осень скрашивал нежданный любовник Витя Мануйлович. Мануйлович, к слову, отчество. Отношения эти и радовали Марусю, и вгоняли в краску — Витя был давно и прочно женат, дети его, сами уже семейные, одарили отца даже внуками. Возлюбленная пара несколько промахнулась во времени и была застигнута мамой и мной — из первого класса мама пока ещё забирала меня. В спальне Мануйлович резво приводил себя в презентабельный вид, а Маруся вылетела в залу в рубашке, по пути натягивая халат, и бодро выдала:

— Вот! На фабрике досталась мне бочка. Хорошая. Но больно велика! Хотела я, Алька, арбузы засолить, но больно велика бочка, нам столько не съесть. Это Виктор Мануйлович, работаем мы вместе, согласился бочку к себе взять. У него подвал большой. Но и ему бочка велика! Решили мы арбузы на пару солить.

Мама внимательно слушала и не перебивала. После неловкого молчания она произнесла:

— Угу, поняла я, мам. А сейчас вы об этом договаривались, значит?

На что Маруся всё так же бодро отозвалась:

— Ну так да! Как думаешь, Алька? Посолим арбузы у Мануйловича?

Лицо Альки обрело выражение невинное и задумчивое:

— Мам? А ты не считаешь, что не стоит солить свои арбузы в бочке у постороннего мужчины?

Арбузы засолили в общей бочке, но в марусином подвале. Мануйлович с этого дня для всех нас уже не был посторонним.

 

Эпилог

 

Таких ярких воспоминаний-кусочков осталось много. Когда мне исполнилось десять, Маруси не стало, мама снова вышла замуж, и мы вернулись в Турцию. В Измир. Отчим был огромным, сильным, смуглым и зеленоглазым. Красивым до невозможности, с волшебным голосом и смехом, крепкими сахарными зубами. Жизнь с ним изменилась абсолютно. Не было вещи, которую нельзя было бы купить, не было еды, которую нельзя было бы попробовать, разговоры о денежных проблемах исчезли из перечня тем навсегда. Сбывались все мои детские мечты: невозможные сны становились явью. Решались любые задачи, исполнялись желания. Теперь у меня была другая фамилия и даже титул принца Анатолийского*. На самом деле такого титула не существует, но прозвище, сначала в шутку, а потом вполне серьёзно, приклеилось ко мне надолго, возможно — навсегда.

 

*Анатолия — азиатские владения Турции, срединная часть страны от побережья Эгейского моря на западе до залива Искендерун и озера Ван на востоке, и до реки Чороха на севере.