Я не хочу ничего доказывать и никого ни в чем убеждать. Просто расскажу о том, что однажды произошло со мной. Нарочно оговорюсь: все так и было, ничего не прибавлено и не приукрашено. Не поверите — ваше право, но тогда мне будет вас немного жаль...

 

Итак, меня пригласили в гости. День рождения хозяйки, приличная семья, трехкомнатная квартира, импортные обои, отечественная мебель... В общем, все как положено.

Я приехал вовремя и оказался самым воспитанным из приглашенных. На кухне шли последние приготовления, поэтому после цветов и приличествующих случаю комплиментов меня усадили в кресло в большой комнате и велели сыну, подростку лет четырнадцати, развлекать гостя. В углу, занимая треть комнаты, стояло старое черное пианино. По внушительной стопке нот и отдельным листам, разбросанным по инструменту, я сделал вывод, что несчастный мальчик занимается в музыкальной школе.

— Все уже... — лаконично ответил он на мой вопрос.

— Отмучился, значит? — пошутил я... — Как страшный сон? — и подмигнул.

— Почему сон? — не принял он шутки. — Теперь еще больше заниматься надо. Через год поступать… В училище…

Это было уже интересно.

— Способный, значит?

— Не знаю... Говорят... — мальчик поглядел в потолок. Похоже, участь развлекать незнакомого гостя представлялась ему не слишком завидной.

Я сменил тактику:

— Может, сыграешь что-нибудь?

Он оживился, пошарил среди нот и вытащил несколько замусоленных сборников.

— Что Вам сыграть? Я всю программу еще наизусть не выучил... Только Баха... Но Вам, наверное, неинтересно будет... Давайте не из программы… Лист, например… Или Бетховен — шестая соната...

Я рассмеялся:

— Мне что шестая, что двадцать шестая... Играй, что хочешь, что самому больше нравится. Я еще тот знаток, но обещаю сидеть тихо и не кашлять.

Он снисходительно улыбнулся и раскрыл потрепанный синий сборник. Не торопясь, поставил его на подставку (теперь я уже знаю, что она называется «пюпитр»), поерзал на стуле, подвигал его, усаживаясь поудобней. Потом, прокашлявшись, повернул голову в мою сторону и замогильным голосом объявил:

— Шопен, посмертный экспромт.

— Постой, постой, как это посмертный? Умер, а потом сочинил, что ли?

— Нет... Кажется, его издали после смерти... Я и сам толком не знаю. Какая разница? — было видно, что ему действительно все равно, почему экспромт имеет такое странное название.

— Ну, хорошо, я слушаю. Давай....

Но он не торопился. Посидел, потер ладони, положил руки на колени и замер. Я видел только его спину, но понял, что он закрыл глаза. «Смотри-ка, — подумал я, — все по-взрослому, может, действительно...»

Мысли мои оборвала музыка. Она началась внезапно и сразу заполнила комнату, словно струи воды или порывы ветра. Я не различал мелодии, ее вроде бы и не было, но она угадывалась и организовывала эти массы мелких блестящих звуков, летящих из-под пальцев. Все вместе это звучало стремительно, даже бравурно и в то же время мелодично. В общем, начало мне понравилось... Я слушал, смотрел, как бегают пальцы мальчика, и начинал его уважать. В том, что он делал, было мастерство, за которым угадывался очень большой труд, я это понимал; кроме того, он был так поглощен и сосредоточен, что хотелось понять: чем?

...До второй, медленной части я просто получал удовольствие от красивой музыки, техничного, можно даже сказать, виртуозного исполнения и, не скрою, от мягкого удобного кресла. Когда же музыка успокоилась, как бы остановилась в развитии, и в ней стала повторяться одна и та же короткая фраза — то громче, то тише, то быстрее, то медленнее — я забеспокоился. У меня вдруг появилось ощущение, что эти звуки о чем-то настойчиво просят меня, что-то негромко рассказывают, в чем-то убеждают... Это было странно и необъяснимо! В комнате словно появился кто-то третий. Невидимый, но не менее реальный, чем я сам, он стал разговаривать со мной; я даже чувствовал, что ему очень важно, чтобы я его понял...

Пианиста я уже не замечал, пальцы его легко касались клавиш, он совершал движения, которым его научили, вероятно, строгие педагоги, соединял одни ноты, разъединял другие, что-то играл громче, что-то тише, каким-то образом действовал педалью, но сам заодно с пианино был всего лишь каким-то сложным инструментом, с помощью которого давно умерший и вечно молодой человек рассказывал мне о своей жизни, о любви, о горьких разочарованиях, о тоске по Родине и еще о чем-то, что передать словами невозможно...

И вот в тот самый момент, когда я уже почти понял, чего он хочет от меня, успокоился и размягчился, музыка почти остановилась... и вдруг сорвалась с места и снова понеслась неудержимо... Я чуть не задохнулся! Это была та самая виртуозная стремительная тема, с которой начался экспромт, но теперь она произвела на меня ошеломляющее впечатление: у меня перехватило дыхание от чистоты и одновременно мощи этой изумительной сверкающей мелодии, она подхватила меня, как сухой листок, и понесла с собой, и у меня не было ни сил, ни желания противиться этому. Наслаждение, которое я испытал в этот момент, мне не с чем сравнить. Ничто до сих пор не доставляло мне такого пронзительного, почти болезненного удовольствия... «Вот что такое музыка, — подумал я, — почему я не знал этого раньше!?»

Бежали пассажи один за другим, музыка становилась все энергичнее, было ясно, что близится конец. Сквозь слезы смотрел я на расплывчатую фигуру пианиста и думал: «Скорей бы... это слишком хорошо, чтобы продолжаться долго...» Было стыдно слез и еще чего-то... Наверное, себя — того, который не знал этой музыки, который жил так однообразно, заученно и пошло именно потому, что не знал, что есть такая музыка... И он, этот далекий, незнакомый, но уже любимый мною человек все понял. Последними, угасающими звуками он словно дружески коснулся меня рукой и сказал — только мне одному! — на прощанье:

— Не грусти... Жизнь прекрасна, в ней всё — красота! И вся — для тебя!

Только не закрывай глаза... Только не закрывай глаза! А теперь — прощай... но если захочешь, я всегда буду с тобой. Я люблю вас всех: тех, кто чувствует и понимает... Я жил для вас... И поэтому я бессмертен…

. . .

 

Чудо-пианист живет в нашем доме. Разумеется, я и раньше не раз его видел, но только теперь стал узнавать и приглядываться. С виду он ничем не отличается от своих сверстников: угловат, немного медлителен и вечно взъерошен. Ничего такого, что могло бы подтвердить его исключительность. Однажды я даже постоял возле футбольной площадки, где мой волшебник гонял мяч в компании с себе подобными. Я смотрел, как он толкается и, вытаращив глаза, надсадным голосом оспаривает забитый мяч, и думал: «А понимает ли он, что происходит, когда его пальцы касаются клавиш? Чувствует ли он хоть немного, ЧТО пропускает через себя в наш мир? Или он всего лишь приспособление, с помощью которого прекрасные, беспокойные души людей, которые не хотят и не могут умереть, говорят с нами?»

Так вот, я до сих пор не знаю ответа...