- Бога, Бога! – разнеслось над двором. – Чиклет нашёл Бога!

 

Благая весть явилась вдруг из глубин фруктового сада. Выскочила из-под хитросплетения яблоневых ветвей на залитую солнцем площадку – внезапно, словно юный прыщ на не знавшей диатеза попе. Вывалилась на свет в лице загорелого, перемазанного гумусом чада, а затем широко раззявила свой младенческий ротик и альтом проревела на всю округу:

 

- Теперь у Чиклета есть Земляной Бог! Бог! Бог!!!

 

Растревоженные трубным гласом, Пётр с Бастиндой кубарем скатились с крыши полуистлевшего сараюшки, за черепичным коньком которого уже вторую неделю втайне учились целоваться и благополучно приземлилились в стожок прошлогоднего сена; рыжеволосая Маниока (да-да, та самая Маняша Клажницкая из «два длинных, два коротких»), прекратила своё извечное вращение талией, позволила обмотанному изолентой хула-хупу свалиться наземь и, возглавив передовой отряд свидетелей чуда, поскакала на одной ножке в поисках источника вселенского переполоха.

 

Даже Виталь, мой сосед – нигилист от рождения, двоечник по натуре - презрев и блинный бойкот мамаши, и угрозу спонтанно-ременного отцовского взрыва, сорвал свои очки-лисапеты, сунул их вместо закладки меж страниц и торжественно прихлопнул хвост ненавистной арифметике. Затем, не на шутку заинтригованный, высунулся в окно, перегнувшись с риском для жизни через узкий подоконник.

 

- Покажь, покажь! – суетились вокруг босоногие девы. – Дай подержать…

- Зы-ы-ыко, дзы-ы-ыкински!

- Ой, бабы-ы-ы, бабоньки, я боюсь, боюсь!

- И я!!!

- Какая прелесть! – вскричала Маниока.

- Фу, гадость! Тоже мне Бог… фу… - кривилась Бастинда, нервно оправляя пальчиком непослушный локон.

 

Новообращённая протестантка, только вот-вот ещё, всего-то пару минут назад, предававшаяся смертному сарайному греху, с многозначительным вздохом воздела к небу указательный перст свободной руки.

 

Девочки охали, ахали, вздыхали (ничего особенного, обычные бабьи штучки), одни прослезились от избытка чувств, другие с опаской тянули ладошки к неизвестному божеству, желая поскорее причаститься к великой тайне: такой желанной, притягательной, но одновременно — пугающей. Парням же ничего не оставалось, как толпиться на импровизированной галёрке, оплёвывать грядки с цветущим чесноком и тихо гудеть меж собою, пряча за скептическими ухмылками следы глубочайшей досады. Ну, а сам я, как умел, в одиночку держал оборону, стараясь не давать преимущества никому из нахальных паломников, не позволяя, пусть даже случайно, хоть как-то обидеть Его.

 

Прошло не так уж много времени, как рядом будто щёлкнули контакты электрического реле. В воздухе резко пахнуло свежим фосфором и серой. Нечто, едва уловимое, переменилось в настроениях обступившей меня ребятни: сильнейшая половина двора стала потихоньку выходить из оцепенения, вызванного завистью и известной конкуренцией мальчишеских самолюбий. Простым ли напором загорелых тел, упорством ли, хитростью, но этим юным пародиям на самцов Homo Sapiens удалось-таки оттеснить прекрасный пол от чудесного артефакта, извлечённого мною из-под капустного листа лишь несколько минут назад.

 

Новые фарисеи не надумали ничего постыднее, чем обрушиться на моё маленькое земляное чудо с хулой, граничащей со святотатством, а вернее, с такой злобой, что ситуация сразу же обрела вид древней игры – интриги, оканчивающейся, по-обыкновению, пошлой провокацией, скорым судом и побиванием камнями никому не нужного, ни на что не годного, никем не званого апостола...

 

- Да ну, братва, фигня какая-то…

- Отвали!

- Ты чо, блин?

- А сам?

- Ме-ме-ме, бе-бе-бе, — ни с того ни с сего разошёлся Борька (друг ещё называется!), демонстрируя мне и притихшим девчонкам свой змеиный язык - длинный, ярко-жёлтый от бабушкиных поливитаминов.

- Не лезь, — я неловко отмахнулся от насмешника, заехав тому случайно локтем по рёбрам.

- Тощий, тощий – псих психованный, баран подкованный! — обиделся иуда и на всякий случай отскочил назад.

- Говорил же: не лезь…

- Ну, и чё там у тебя, Чиклет, чё? Небось, опять галдышку собачью нашёл и радуешься? – бросил мне с вызовом жиртрест Петруччо. – Дай-кось сюда, заценю.

 

Наизлейший враг мой, словно чувствуя складчатым и потным своим затылком поддержку товарищей, потянулся было грязными пальцами к Земляному Богу, но я твёрдо решил не сдаваться и крепко-накрепко сжал ладонь в кулак, оставив внутри лишь небольшое пространство — с тем расчётом, чтоб Бог мой мог двигаться и дышать. Затем отступил на пару шагов и упёрся тылом в узловатый яблоневый ствол:

 

- Фиг тебе! Не дам: слугой не нанимался!

- Ты чё, блин, опух, тощий? Совсем страх потерял? – Петька наплывал на меня своей громадной, четырнадцатилетней выкормки тушей, будто эскадренный броненосец на хлипкую шхуну. – Гони сюда Бога, пока по мордасам не отхватил!

- Нет… — на миг мне стало страшно, очень страшно. — Бога не отдам!

- Врежь, врежь ему, Петька! – нервически хохотнула из-под панамы Бастинда. – Ой-ой-ой, тоже мне Бога себе нашёл, тьфу! Дурак придурочный… Бог — он в церкви живёт!

- Врежь, врежь, - подхватили мальчишки. – Давай, давай!

- Короче, Чиклет, слышишь? В последний раз тебе говорю!

 

Виталь заорал было из окна, что за меня всем задницы порвёт, но был схвачен за ухо откуда ни возьмись явившейся мамашей и оттащен прочь. Пару мгновений спустя из-за кулис второго этажа раздался посвист режиссёрского кнута и жалобный бас ударной установки.

 

Не успел я и глазом моргнуть, как Петруччо вынул из-за пояса свой финский ножичек – предмет зависти всех мальчишек нашего двора - выточенный его братом-зеком из старого паровозного клапана, подошёл и ткнул меня в живот:

 

- Вот тебе за Бога!

 

Мне даже не было больно. Мне вообще было никак. Под истошный визг девчонок и дворовой мелюзги я медленно сполз спиною по стволу антоновки и, не разжимая кулака, потерял сознание.

 

***

 

Спасибо доктору: он не позволил санитарке выкинуть Бога, аккуратно уложил того в баночку для анализов, а мама нанесла травы. Травы и капустного листа.

 

Навещая меня вечерами, мандарины мама оставляла на тумбочке - по традиции, но поскольку сам я в те дни питался лишь через катетер-трубочку, то фрукты и прочие вкусности дарил соседке по палате - девочке с красивым, но необычайно бледным лицом, раком и лямблиями в печени. Ей даже уколов в день делали на три больше, чем мне. Ещё бы, ведь её не хранил сам Бог.

 

Дни в больничке тянулись нудно, порою казалось - бесконечно. Бог тихо похрустывал себе в баночке дарёной маминой капустой и в разговоры со мной не вступал. Единственная наша дискуссия состоялась сразу после того, как умерла бледная девочка с лямблиями.

 

В ту душную июльскую ночь моя соседка вдруг начала страшно хрипеть, биться затылком об изголовье, обрывая в последних судорогах питающие её болезнь пластиковые трубочки. Потом девочку вырвало печеньем, желчью, ещё чем-то. Спустя минуту-две (врачи так и не успели добежать вовремя, несмотря на мой тревожный вызов) юная страдалица отмучилась, наконец, и тихо выпрямилась в своей кроватке, уставив в потолок широко открытые, голубые, но безжизненные, увы, теперь глаза, а в самом уголке её измождённых губ глупо оранжевела одинокая мандаринная корочка.

 

Утром, не удержавшись, я спросил Бога:

 

- Почему так?

- Видишь ли, Чиклет: я ещё слишком маленький Бог и не имею достаточно сил, чтобы воскресить её.

- А если бы ты был уже большим?

- Ну, тогда за большими делами я вряд ли бы углядел маленькие, — тяжело вздохнул мой Бог и уполз под травинку, чтобы я его больше не беспокоил.

 

С тех пор мы не перекинулись больше и парой слов. Я не возражал, ибо понимал: Богу – богово. Понимал и принимал как есть.

 

Потом умер Борька, от какого-то странного, скоропостижного августовского гриппа. Следом – Бастинда, свалившись, возвращаясь из гостей, с пригородного перрона под проходящий электропоезд. Петруччо так и не сумел прижиться на «малолетке», был «опущен» по ходу и в одну прекрасную ночь удавлен под нарами казённой подушкой.

 

Все эти новости, ещё горяченькими, приносила мне мама. Жалеючи, она называла иудушку не иначе как Боренька, а размазанную по шпалам иудицу – бедная Танечка. Про Петьку, правда, мама сразу и честно заявила мне: «так ему и надо». А меня отчего-то нисколько не интересовало мнение Бога в связи со всеми этими событиями, тем более что в последние дни тот как-то странно приутих, стал твёрдым, серым и недвижимым.

 

Пока Бог спал, я решил написать евангелие, ведь всё же, что ни говори, я был первым его апостолом. Маниока – вторым, но пока что даже не догадывалась об этом. А Виталь мог запросто бы сойти за третьего, если б не был лодырем да ещё и второгодником впридачу.

 

Евангелие:

 

"Создал Бог Бога.

Из утренней росы, из детской слезы и капустной грядки.

Нарёк имя ему – Земляной Бог, и положил под корень.

И это было единственно верно.

Ибо Главный Бог владеет горним, а Земляной – дольним.

Главный — немного до и бесконечно после,

Земляной — исключительно здесь и сейчас…"

 

Потом умер я.

 

Уровень лейкоцитов в крови сначала резко поднялся, потом так же резко упал. Медики, как всегда, забили тревогу: забегали, засуетились. Кололи антибиотики, адреналин и ещё чёрт те что, прилаживали к моей тоненькой вене капельницы с физраствором, но… сепсис всё равно победил.

 

Сепсис всегда побеждает маленькую жизнь, если на сердце той таится большая обида.

 

Бог проснулся, пообсох минут с двадцать, затем расправил белые, с двумя чёрными пятнышками крылья, выбрался из банки, взмыл через форточку в небо и помчался вослед мне – своему первому свидетелю. Ибо что такое Апостол без Бога? И что такое Бог без Апостола?

 

Евангелие от Маниоки:

 

«…Он был хороший.

Не дал погубить Бога.

За это Бог полюбил его…»

 

Ивангиле от Виталя:

 

«Двашды два – пять.

Отныни и ва веки виков.

Аминь…»