В доме
В ДОМЕ
Вот всё б ничего, но изрядно достало иканье,
и я до предболья сдавил указательный палец.
Наверно, меж ним, диафрагмой, корой и гортанью
проходит какой-то чудесный нейронный каналец.
Колышутся шторы, гортензия и паутина,
кружатся пылинки, гонимые всеми ветрами.
Людовик-одиннадцать с Квентином не Тарантино
из книги открытой приходят сюда вечерами.
Три дня и три ночи сижу в этом склепе руинном.
Что тут позабыл я? Что здесь мне, казалось бы, надо?
Ведь вон же, с балконом, с ветвями рогов над камином,
просторно-живое новьё возвышается рядом.
Мне надо! Недаром его уберёг я от слома!
Слепое, неясное что-то сюда меня тянет...
И только откроются двери знакомого дома –
сошедшее прошлое будит уснувшую память:
вот виды видавший столовый буфет из массива –
ручной изготовки вещица от верха до низа –
он выполнен плавно, искусно, легко и красиво.
В нём бабушка, будучи юной, хранила сервизы.
Вот письменный стол – нескладное дитя лихолетий.
За ним я под лампой зелёною делал уроки.
Здесь были прочитаны лучшие книги на свете
и были написаны самые светлые строки.
Большая кровать, что сработана честно и прочно,
всё так же мягка и уютна. А было когда-то:
на ней приснопамятной зимней метелистой ночью
принцесса под пенье пружин оказалась зачатой.
На застланной бархатом крышке резного комода
громадится стопками мёртвая видеотека,
а рядом – божок восемьсот предпоследнего года
и фотоальбом середины двадцатого века...
Мой маленький дом! Ты и сам – воплощенье былого:
здесь печка дымит и безбожно скрипят половицы.
Но как объяснить, что ночами мне снова и снова
лишь в этой обители милое, доброе снится?
Мне дороги тени твои и твои отголоски.
Мой призрачный плен, никогда я тебя не покину!
И завтра же я поменяю скрипучие доски,
и печкой дымящей займусь... и сниму паутину...
ДОЖИТЬ ДО ЛЕТА
Прикрыта снаружи несмелой порошей едва,
на сажень забита земля в ледяную броню.
В ноябрьском бесснежье залёгшая в спячку трава
промёрзнет насквозь и погибнет уже на корню.
Предзимье, предзимье... ни счастья, ни света, ни птиц...
Неясное солнце грустит в пелене облаков.
Плешивая даль пустырей без числа, без границ.
Туманов морозных над стылой водой молоко.
Тропой заскорузлой, что вьётся, как серая нить,
бредёшь полусонно: незрячий, оглохший, немой.
И вяло мечтается: "Хоть бы до лета дожить."
А лето – за долгой, мучительно долгой зимой...
