Чайльд-Гарольд
Ноябрь, тридцать седьмой. Я, Чайльд-Гарольд,
Впервые ощущаю страх на сцене
И поворачиваюсь к зрителю спиной –
Пусть целится, мы оба время ценим.
Не нашумит последняя гастроль,
Но лес корнями выпьет имена
Из прелого молчания массовки.
На Соловках был холод философский,
А в Сандармохе – ад могильных ям:
Всесильным теоретиком театра
Их глубина оправдана. А нам -
Фантасмагория без смысла и антракта,
Уже и смерть под рампой прилегла…
Придётся, зритель, вновь считать тела,
Закапывать в отчёт скупые даты.
...О, сколько ты видал актёрских спин –
Изодранных, крылатых, тонкокожих;
Голов обритых, битых, и похожих
На головы святых – над каждой нимб...
Театр абсурда неискореним,
Ведь режиссёр сказал, что для чекиста
Важнее Дело, после – человек:
В сценарии прописан каждый выстрел,
Печать и подпись в сердце картотек.
Ни обвинить в невежестве невежд,
Ни возложить на молодость надежд,
Мы все - лишь топливо для мерзостных котелен…
Давай же, хлопай – хватит одного.
Я упаду, ты отстучишь мертво
Шаблонный рапорт:
«Чайльд-Гарольд расстрелян».
