Старая-старая сказка
* * *
Жил-был леший.
Не то, чтобы очень леший. Но так, вполне себе Лешачок. Всех леших зовут непременно Лёшами. Как мишек зовут Мишами, потеряшек – Машами. А неваляшек – Дашами... впрочем, абсолютных неваляшек изредка зовут дурами. Но это к делу уже не относится.
Работал Лёша-Лешачок приёмщиком объявлений в газете «Вести Гор, Лесов, Полей и Рек». От неурядиц семейной жизни с веселухой Кикиморой, которая без конца молодилась и называла себя неувядаемой Наядой. Откровенно говоря, нашему Лешачку хотелось бы изредка прянуть сатиром, но получалось только прыгнуть козлом, поэтому к своему мужскому расцвету Лёша совсем захирел. За несколько дней до своего трехсотлетнего юбилея и наступления периода, известного в лесу как «время дамских угодников», леший крайне зарос сучками, напоминавшими ему отростки рогов. В кулуарах редакции Лёша, просветляя нехитрый разум, то и дело нюхал смесь из разрыв-травы и сушеных мухоморов, мрачно вздыхал и без конца путал времена глаголов. За что его ругательски ругал главный редактор – молодой, но весьма продвинутый Выхухоль.
Близился новогодний выпуск, и леший усердно заполнял редакционный подвал. После обычных авторских мук ухватил Лёша требуемый концепт и вывел корявыми письменами на берёстяном папирусе:
«В навозной куче, выполненной по евростандарту в окрестностях жилого комплекса «Мартышкин труд», СДАЁТСЯ В АРЕНДУ ВЕСЬ ПЕРВЫЙ ЭТАЖ. Торопитесь, кретины! С видом на ласточкины гнёзда. А ещё продаётся брошенный туристами Славянский Шкаф иврейской наружности (полки не гнутся, дверцы не открываются, зеркало не отражает ничего лишнего).
Извечно Ваш, Отдел Рекламной Объявы».
И духом воспрянул Лёша, что выполнил поручение, да только рано возрадовался. Ибо вновь легла на выю нечисти карающая длань руководства. Оказалось, что Лёша всё перепутал. Что на самом-то деле ножки у шкафа не гнутся, а полки не вынимаются! И вместо «иврейской наружности» следовало писать «итальянского производства»... Впрочем, на подобные мелочи лесной читатель давно не обращал внимания: берестяной тираж традиционно шёл на растопку.
Утомлённый разумом Выхухоль пару раз пнул Лешачка, обозвал трухлявым поленом и смолк. Сучковатой тенью леший выскользнул за дверь. Пару часов шатался по заснеженному лесу, поглаживая бархатные от моха стволы... Тут хрустнул совершенно не знакомый сучок, и Лёша моментально исчез. Как и полагается уважающему себя лешему, он никогда не попадался на глаза егерям, лесникам, туристам и прочим дуралеям с гитарой... а самодвижущиеся повозки любого вида искренне полагал слуховой галлюцинацией. Притаившись от шума, Лёша вновь обрёл привычные очертания и форму, а затем высунулся рассмотреть источник тревоги.
Под кустом с заиндевелыми волчьими ягодами сидела не знакомая Лёше, но совершенно понятная девочка Маша. Она была в слезах, измятом кожаном полупальто, в розовом платье и красных бусиках.
Молодая совсем, и бусики, умилился Леший. По вековым кольцам на руках и на шее, при вынужденном отсутствии макияжа, девочке Маше можно было дать от силы лет тридцать. Или тридцать пять, но не больше! Больше никому не дают теперь, даже в лесу.
Маша изо всех сил ругалась, думая, что делает это про себя, и всхлипывала в промежутках, разглядывая заваленный сугробами лесной пейзаж.
– О чём, дева, плачешь? – сказал леший, обнаруживая приязнь к хоровой классике древних славян.
– От девы и слышу... Ой! Дяденька, выведи меня отсюда! – воскликнула Маша.
Она торопливо оглядела лешего на предмет возможного её изнасилования и вздохнула с облегчением: не, не сейчас. Не в этой жизни! Незнакомец выглядел простовато и был небрит, но и небрит был как-то слишком обыденно.
Ишь ты, подумал Лешачок. Мужика увидела, и слёзки просохли. Теперь полезет в сумочку – помаду разыскивать. Он торопливо произнёс, дабы пресечь иллюзии:
– Мне не положено насиловать: я местным лешим здесь подрабатываю! И в газете ещё.
– Как это – не положено?! – вскипела Маша. – Брезгуешь мной? Ах, дрын болотный... Я у него в гостях под Новый год оказалась, а он?! Так вот тебе моё гостевое заклятье! Через год и шесть месяцев ты, леший, помрёшь никому не ведомой смертью! Можно сказать, на честном слове погибнешь. А теперь – всё! Проваливай. И позови мне нормального мужика...
Не дослушав, Лёша хихикнул и снова исчез.
Только заклятий ему туристских недоставало... Посмеиваясь про себя – а всем в лесу ведомо, что любая нечисть бессмертна, пока сама себя не изведёт! – Лешачок решил, что неплохо было бы пробежаться: развеяться слегка, да и наставить Машу на путь истинный. В хорошем смысле. Вместо лыж два куска коры подойдут. По кустам да по валежнику хрустит Лешачок, разминается.
Тут кабаном похрюкает, там дурачком покрякает... полупроводник, одним словом!
Перепуганная звуками да шорохами, Маша принялась бежать от них, держась заданного ей Лешачком направления. Минут через десять она охнула от счастья, потому что выбежала на украшенную нарядной ёлкой лесную опушку. Под ёлкой, как мешок с подарками, стоял здоровенный джип, из которого вывалился навстречу Маше столь же здоровенный барбос с красной рожей и пустыми глазёнками.
Ну, чистый Дед-Мороз мой Борюсик, подумала Маша, только без шубы и валенок. И грустно вздохнула: да и без подарков... Увидев, что девушка вернулась с пустыми руками, барбос отчётливо икнул и произнёс:
– Не за пивом тебя, Машка, за гибелью безвременной посылать... Чем косорыловку заполируем?
Судя по всему, подумал Лешачок, Маша благополучно вернулась к радостям семейной жизни. Только подумал это – и с испугом почувствовал, что Машино заклятье непременно сбудется! Это ж надо, накопить столько ведовской энергии в несусветном замужестве... От этого «джипа» на двух ногах даже пули, наверно, отскакивают.
Прошёл год, прошли и ещё полгода.
Год в лесу незаметен, словно одна минута. А Лешему как-то не по себе, то и дело на календарь поглядывает. К полудню в июньский зной, в канун исполнения Машиного заклятия, супруга-Кикимора подозвала к себе Лешачка, помахивая лопухом телеграммы-молнии:
– Лапуль, племянники приезжают! Быстро, Лёша, печку топить. Пирожки с лягушачьей икрой поставлю... Воды натаскай. В зелённую лавку сбегаешь – перечная мята закончилась. И чтобы гости не плакали! Смотри у меня, анчутка древесно-стружечный...
С чего бы им плакать?! Заплакал, разумеется, сам Лешачок. Осознал, что от судьбы не уйдёшь.
Катились по туловищу-стволу
Янтарные слёзы, похожие на смолу...
Схватив берестяное ведёрко, Лёша отправился к лесной бочажине, дабы воды приказанной наносить. Сел на камушек, погрустнел, словно сестрица Алёнушка. Представил себе набег кикиморовой орды в тридцать весело жрущих-орущих глоток – и решил, что пора кончать! Вынул из берестяного ведёрка плетёную ручку-поясок, смастерил петельку и накинул её на горло. Другой конец привязал повыше к ветви ивы беспечальной, что склонилась над бочажком. Вскарабкался леший повыше к солнцу. Прыгнул со ствола, прощаясь с жизнью – да не тут-то было!
Горло-то деревянное. Эх, с печки в полать, притомила меня мать! Каблуками придавила, нечем с полу подымать... Нашарил леший в дупле, отведённом под заначки, подобранную в лесу зажигалку. Чиркнул колёсиком. Бросил под ноги весело разгоревшийся огонёк и внутренне содрогнулся. Сейчас охватит ствол небывалый жар, унесётся Лёша туманным облачком следом за журавлями... Но огонёк только взбежал вверх по туловищу-стволу.
Пережёг ивовую петельку и умолк. От растерянности Лешачок даже замер.
Тут у воды показалась кикиморова орда. Заорала торжествующе:
– Ага! Теперь-то мы полазаем! А лучше, вдаль поплывём...
Потащили лешего на берег. Спустили на воду, как захудалый корвет. Без парусов и такелажа, однако с массой житейских пробоин. Малолетние бандиты оседлали Лёшу, словно обычный древесный ствол, и, болтая ногами, отправились в путешествие. Внезапно леший почувствовал, что наполняется чем-то холодным, неотвратимым – и камнем пошёл ко дну.
Ствол его изнутри был пуст. Что поделаешь, пустоват был Лешачок. Во всех отношениях.
Вот и сбылось заклятье. Не сбавляя хода, малолетки-кикиморы забарабанили по воде многочисленными конечностями и устремились к центру пруда...
