Одиссей

Двенадцать дней трепало утлый плот

среди морей, что не найти на карте.

Чем волны были выше и покатей,

тем ближе мне казался брег Итаки.

Жене же выпало, страдать наоборот:

прясть в тишине и безутешно плакать.

Когда, бывало, утром море стихнет,

то, будь я проклят, коль наперечет,

не помнил всех ночей у некой нимфы.

 

С Итакой, кончено, все говорят, что там:

от плодоносных нив, просторных пастбищ,

не стало ничего. Из окон настежь,

видна пустыня. Беден каждый остров.

Хоть сын мой возмужал не по годам,

увы, в нём нет еще того проворства,

чтобы колоть противника на копьях.

Когда вернусь, я брошу их китам

за Пенелопу,

 

которую своими сватовствами,

они изводят, чтя лишь звон кувшинов.

И будь, хоть кто посредственным мужчиной,

тот не дерзнул бы после, не ослепнуть,

уважив тем, хотя бы мою память,

ни, как царя, как нищего эфеба,

гниющего в плену у океана.

Ох, знали б все, как отражалось небо

в единственном зрачке у великана,

 

который я настолько дерзновенно,

прошиб обломком дерева. Но всех,

спасти не удалось. И там в росе,

я долго слушал воинство простивших.

Меня простивших, в коих честь и верность,

хранится по сей день, но много

тише,

чем мог предположить упрямый грешник,

и, если быть не к месту откровенным:

я кончу тем же.

 

Клянусь, что морем их же голоса,

доставлю к разорившимся просторам.

Коль мне удастся вырваться из шторма,

то будет верным, не впадать в унынье.

Утёс. Над ним шумящая гроза.

И поле, что не убрано доныне.

Ну что ж, царю приличествует слякоть.

Я поднял вверх усталые глаза...

И, боги, вот она... Итака.