Твои письма-ошмётки.
Твои письма-ошмётки покоятся вновь на столе,
Я их выучил, милая, даже почти наизусть.
В них так холода много, что кажется – будто не мне,
Я в них вижу одно: «Нас с тобою уже не вернуть».
Боже, как же бывает больно от чьих-то злых букв!
Твои письма-ошмётки я столько лет верно хранил,
Столько раз их читал, повторяя беззвучно слова,
Что сейчас вновь встают пред сознанием бедным моим
Строки, – те, что не мне – и болит голова, голова…
Я тогда их читал кое-как, а сейчас – с придыханьем, едва
Позволяя вдохнуть, чтобы снова в их мире упасть,
Чтобы снова почти наяву увидать, как дрожит,
Выводя новый символ, твоя (не устала?) рука.
А я помню, цвет глаз твоих – горный слепой малахит.
А я помню всё, что ты шептала, и сердце болит.
А я помню румянец на бледных девчачьих щеках,
И заливистый смех, и надетый несмело венок,
И твоё: «Я люблю», и мой глупый, отчаянный страх –
Вдруг мы здесь на секунду, как на перепутье дорог?
Если б мог я вернуть это время, ах, если б я мог…
Я сижу в своём кресле и пью отвратительный чай.
Я зову тебя, но тебя нет. Как же глупо забыл.
Чай сжигает мне нёбо, а душу сжигает печаль,
И мне кажется, я состою из разодранных жил.
Я не вижу того, что чай в кружке давно уж остыл.
Меж безоблачно-мутных и лгущих безбожно мне строк
Я отчётливо вижу постскриптум: «Прости и прощай».
Если честно, я даже ни капельки не удивлён.
Если честно, я даже не против проститься, ты знай.
Это был наш последний, удушливо-пламенный май.
Я их выучил, милая, даже почти наизусть.
В них так холода много, что кажется – будто не мне,
Я в них вижу одно: «Нас с тобою уже не вернуть».
Боже, как же бывает больно от чьих-то злых букв!
Твои письма-ошмётки я столько лет верно хранил,
Столько раз их читал, повторяя беззвучно слова,
Что сейчас вновь встают пред сознанием бедным моим
Строки, – те, что не мне – и болит голова, голова…
Я тогда их читал кое-как, а сейчас – с придыханьем, едва
Позволяя вдохнуть, чтобы снова в их мире упасть,
Чтобы снова почти наяву увидать, как дрожит,
Выводя новый символ, твоя (не устала?) рука.
А я помню, цвет глаз твоих – горный слепой малахит.
А я помню всё, что ты шептала, и сердце болит.
А я помню румянец на бледных девчачьих щеках,
И заливистый смех, и надетый несмело венок,
И твоё: «Я люблю», и мой глупый, отчаянный страх –
Вдруг мы здесь на секунду, как на перепутье дорог?
Если б мог я вернуть это время, ах, если б я мог…
Я сижу в своём кресле и пью отвратительный чай.
Я зову тебя, но тебя нет. Как же глупо забыл.
Чай сжигает мне нёбо, а душу сжигает печаль,
И мне кажется, я состою из разодранных жил.
Я не вижу того, что чай в кружке давно уж остыл.
Меж безоблачно-мутных и лгущих безбожно мне строк
Я отчётливо вижу постскриптум: «Прости и прощай».
Если честно, я даже ни капельки не удивлён.
Если честно, я даже не против проститься, ты знай.
Это был наш последний, удушливо-пламенный май.
