Елена Лаврова. Болшевская осень.
Лаврова Елена. Болшевская осень
ЛАВРОВА ЕЛЕНА
БОЛШЕВСКАЯ ОСЕНЬ
Прослышав, что в Болшево открылся музей Цветаевой, мы с моей Мариной отправились в путешествие.
Пока электричка несла нас прочь от Москвы, я размышляла, как летом 1939 года Марина Ивановна, приплыв на пароходе «Мария Ульянова» в Ленинград, села в поезд «Ленинград Москва», а затем, этой самой Москвы так и не увидев, поехала в Болшево. Электричек тогда не было. Был паровоз, тащивший вагоны с узкими тусклыми окнами. И, конечно, паровоз шёл медленнее, чем современная электричка.
О чём думала Цветаева, глядя в окно на подмосковный летний пейзаж? Что чувствовала? Были ли у неё какие-то планы на будущее? Питала ли она какие-то надежды на лучшую жизнь? Этого мы никогда не узнаем. В её дневниках ничего не написано об этих днях.
Мы вышли на станции Болшево.
Станция, как станция. Деревянный настил вдоль путей. Довольно-таки убогий вид этой станции меня огорчил.
- А что ты ожидала увидеть? спросила скептичная Марина. Лучше посмотри, какие сосны!
Сосны были великолепны! Высоченные, стройные! Ветер слегка раскачивал в голубой вышине зелёные шапки крон.
- Слишком много сосен, тихо сказала Марина.
Я поняла. Величественные кроны были слишком высоко. Чтобы их увидеть, нужно было задирать голову. Внизу среди стройных красновато-коричневых стволов создавалось ощущение пустоты и одиночества. Это ощущение усугублялось тем, что вокруг почти не было людей. Мы брели наугад по хорошо убитой дороге, и высматривали, не покажется ли кто-нибудь, кто сказал бы нам, в правильном ли направлении мы идём. Из-за поворота вышла старуха в старой латаной телогрейке, длинной клетчатой юбке до пят. На голове старухи был выцветший платок тоже в крупную клетку. Из-под юбки виднелись носки кирзовых сапог. Старуха как будто вышла из сороковых годов. Так и подмывало спросить её:
- Где тут, бабушка, живёт Цветаева?
- Кака-така Цветаева? – спросила бы старуха.
- Ну, где тут дачи НКВД?
- А зачем вам? подозрительно спросила бы старуха, оглядев нас с головы до ног.
- А на такой даче и живёт Цветаева, - ответили бы мы.
Старуха, молча, махнула бы рукой, определяя направление, и поспешила бы от нас прочь.
- Где тут, бабушка, Дом-музей Цветаевой? - спросила я.
- Какой-такой, музей? – ответила вопросом на вопрос старуха. - Это в городе музеи, а здесь деревня. А вам кого надо-то?
- Дом-музей, - настаивала я.
- Бывшие дачи НКВД, - вмешалась Марина.
- А, - сказала старуха, - так бы и сказали!- Туды!
И она махнула рукой, определяя направление.
- А что, там и впрямь музей открыли? - спросила она с любопытством.
- Открыли.
- А кому, ты говоришь?
- Цветаевой Марине Ивановне. Она там жила.
- Кака-така, Цветаева?
- Поэт.
Недоумение отобразилось на морщинистом коричневом лице. Я поняла.
- К НКВД она не имела никакого отношения. Муж имел. А она жила здесь с мужем.
- Му-уж, - протяжно сказала старуха. - Тада поня-я-тно.
Мы поблагодарили и отправились дальше. Я оглянулась. Старуха продолжала стоять там, где мы её оставили, и глядела нам вслед.
- Может она их помнит? спросила Марина.
Я развернулась и побежала назад к старухе. Она спокойно стояла и смотрела, как я приближаюсь.
- Вы в Болшево давно живёте? - спросила я.
- Всю жизнь и живу, - охотно откликнулась старуха.
- А, может, Вы их помните? - с безумной надеждой спросила я.
- Кого? спросила старуха.
- Ну, тех людей, что жили на дачах? Вам ведь тогда лет 15-20 было?
- Когда? – спросила старуха.
- В 1941 году.
- В сорок первом? - Старуха опустила глаза, шевелила губами, считала. Тринадцать.
- Так Вы помните?
Старуха подняла на меня голубые невинные глаза.
- Мы эти дачи подальше обходили. Родители нам обходить их подальше велели.
- Неужели Вы никого не помните? - настаивала я. - Может быть, видели женщину лет пятидесяти, моего роста, с седыми волосами, худую?
Старуха пожала плечами и отрицательно покачала головой. Подошедшая Марина снова вмешалась в разговор:
- Может быть, Вы помните высокого красивого мальчика, который пришёл в старший класс? Ему было пятнадцать лет. О нём говорили, что он приехал с матерью из Парижа.
Старуха снова опустила глаза, подумала.
- Не помню.
- Не может быть! - настаивала я. - Вы же наверняка учились в одной с ним школе.
- Да я в ту школу редко ходила, - сказала старуха. – Обуви не было ходить.
Мы снова поблагодарили её и распрощались. Не успели мы отойти на пять шагов, как старуха спросила:
- Чёрненький, полненький?
Мы с Мариной развернулись, и, как на пружинах, подскочили к старухе, подумать не успев.
- Нет, не чёрненький. Русоволосый, - заволновалась Марина.
- Вряд ли полненький, - сказала я раздумчиво.
- Не помню, - сказала старуха.
Мы пошли своей дорогой.
- Постой, сказала я, останавливаясь. - Может, в пятнадцать лет он был полноват? Это потом он вытянулся и стал худ и строен. И тёмно-русые волосы могли казаться тёмными.
Мы повернулись, но старухи уже не было. Дорога была пуста. Я побежала к перекрёстку. Никого. Под землю она, что ли провалилась? Я вернулась к ожидавшей меня Марине. Неудача меня огорчила.
- Да, ладно, утешала меня Марина, - ну, не помнит, что же делать. Да ещё и склероз, наверное. Чёрненького и полненького мальчика она просто выдумала. Поговорить хотелось.
Наконец, мы вывернули на улицу, названную в честь Цветаевой. Улица, как улица. Скромные деревенские домики. Палисадники с цветами. Лениво погавкивали из-за заборов собаки. Пора бы и в Москве переименовать какую-нибудь улицу Ленина или Маркса в честь Марины Ивановны. И какой-нибудь теплоход, чтобы ходил за границу. И жители заморских стран спрашивали бы у наших моряков, кто такая Цветаева? А моряки с гордостью говорили бы, что это наш великий русский поэт. И библиотеку можно назвать именем Марины Ивановны. И гуманитарный университет. Мечтая, я высматривала дачу. В моём представлении дача это что-то весёлое, светлое, радостное. Дом с мансардой, обведённый террасой, увитый плющом, с цветами на участке.
- Смотри, сказала Марина. - Номер пятнадцать.
Я растерянно смотрела. Низкое, длинное, унылое сооружение, сложенное из брёвен прижималось к земле. По фасаду несколько окон. По бокам сооружения веранды. Да, это, несомненно, была дача НКВД. Товарищи из этой организации даже дачи строили в форме бараков. Видимо для того, чтобы люди, отдыхая, не забывались. На участке росли высокие сосны. Мы пошли по дорожке к дому.
Что подумала Марина Ивановна, когда увидела дачу в барачном стиле? Что чувствовала Марина Ивановна, когда шла по дорожке к дому? Не любила она жить в деревне с «удобствами» в дальнем конце огорода. Дача! Не явилась ли Цветаевой мысль: почему они должны жить на «даче» вдали от Москвы? Что стоило всемогущей организации, какой была в то время НКВД, поселить С. Эфрона на съёмной квартире в Москве? Не поселила. Что стоило всемогущей организации дать С. Эфрону квартиру? Не дала. Но по их энкаведешной логике и не надо было ни поселять на съёмной квартире, ни давать квартиру. Зачем давать квартиру человеку, которого запланировали посадить и убить? Ах, у него есть дочь? Дочери тоже не надо квартиру давать. Дочери, как и её отцу, обеспечат бесплатное жильё в тюрьме. Жена и сын? Жилищная проблема - их проблема. Пусть решают её сами. Впрочем, их жилищную проблему НКВД, может быть, тоже намеревалось решить со временем на свой лад? Как знать! Арестован же был, в конце концов, Дмитрий Сеземан, с которым дружил Георгий Эфрон.
Я сделала шаг по направлению к дому. И вдруг случилось чудо. Я трезвый скептик. Больше того, я - лирический циник, или циничный лирик, как кому больше нравится. «Лирический циник» это по Цветаевой. Я не верю в чудеса. Я верю в то, что чудес не бывает. Что такое чудо? Нарушенный природный порядок вещей. Солнце не может взойти на западе и закатиться на востоке. Если солнце внезапно вздумает взойти на западе и закатиться на востоке, это и будет чудо. Юноши, вошедшие по воле царя в пещь, непременно сгорят. Если они не сгорят, это и будет чудо. Но солнцу не положено всходить на западе, а плоть человеческая сгорает в огне. А если меня убеждают в обратном, я не верю. По моему глубокому убеждению, если люди верят в чудо, и чудо случается, то случается оно не потому, что это чудо, а потому, что люди плохо осведомлены о природном порядке вещей. Но, впрочем, когда вышел навстречу нам кот, моё убеждение, что чудес на свете не бывает, было немедленно поколеблено.
И вышел навстречу нам - кот! Ну, и чудо - кот, скажете вы, усмехнувшись. Да этих котов повсюду полно! Согласна. Котов много. Но вышел особенный кот. Чёрно-белый! Шубка чёрная. Белая грудка, белые кончики лап, как перчатки.
- Смотри, - ахнула изумлённая Марина. - Да это же твоя Мамзель!
Да, это был кот, раскраска которого была точь-в-точь как у моей кошки по имени Мамзель. Ни до, ни после я не встречала у кошек такого удивительного сходства. Но сходство было не только в окраске шкурки. «Черты лица», то бишь, морды были те же, что и у моей Мамзельки! Кот подошёл, обнюхал мои ноги, и стал тереться о них, то одним, то другим боком.
- Невероятно, - пробормотала я, наклоняясь и гладя кота по лоснящейся спинке. Кот приветствовал нас коротким «М-р-р!», и, подняв хвост, пошёл впереди нас к дому, оглядываясь, следуем ли мы за ним. Мы послушно шли следом за котом.
Мою кошку и этого кота разделяла тысяча километров, так что о родственных связях говорить не приходилось. Удивительно, что возле дома, в котором пятьдесят восемь лет назад жила Марина Ивановна, нас встретил кот точная копия моей кошки. В конце концов, мог бы встретить кот другой расцветки.
- В природе образцы повторяются, - ответила Марина на мой безмолвный вопрос. - Встречаются даже люди-двойники.
Да, в природе всё творится по образцам, но почему именно этот образец повторился у меня дома? Даже Франция, из которой приехала в этот дом Цветаева, имела косвенное отношение к моей кошке Мамзель. Её сокращённое имя от «Мадемуазель» было французского происхождения, и получено оно было моей кошкой по той причине, что она, родившаяся на Донбассе, чуть было не стала парижанкой. В наш институт иностранных языков в 1988 году прибыли две француженки: одна из Парижа, другая из Бретани. Наши студенты подарили парижанке крохотного котёнка, которому едва минуло четыре недели. Парижанка приняла подарок (или вынуждена была его принять), однако, когда через полгода она засобиралась домой, её стали одолевать сомнения: брать или не брать кошку с собой в Париж. Понятно, что в Париже и своих кошек полным-полно. Но француженка привязалась к своей питомице, и расставаться с ней, по её словам, не хотела. Однако слова и поступки у некоторых людей не одно и то же. Везти с собою кошку из Донбасса во Францию хлопотно. Нужно делать прививки, нужно ждать три недели после прививки, нужно оформлять бумаги у ветеринара, нужно покупать специальную клетку, нужно покупать на кошку билет на самолёт. Француженка подумала-подумала, подсчитала, во сколько денежных единиц ей это обойдётся, и запросила пардону у своей любимицы, мол, я тебя очень люблю, я тебя вырастила, но, извини, везти тебя в Париж как-то уж больно хлопотно и дорого. И француженка прочно решила лететь в свой Париж без любимой кошки. Я узнала об этом случайно.
- А как же кошка? - строго спросила я француженку. Та сконфуженно стала бормотать о хлопотах и деньгах. Я поняла, что подростку предстоит стать кошкой, которая будет ходить сама по себе. Я подошла к кошке, лежавшей на подоконнике, и взяла её на руки.
- Попрощайся с няней, - сказала я кошке, - теперь я твоя мама.
Я засунула кошку за пазуху и ушла. Француженка и ухом не повела, видя, что её нагло грабят. Может быть, в глубине души она была даже довольна, что её ограбили. Может быть, пожелай я, она бы мне ещё и приплатила за ограбление.
Моё сокровище я назвала Мамзель. Моя несостоявшаяся парижанка радовала меня восемнадцать лет. Верю, что все восемнадцать лет она была счастлива со мной. В осень 2000 года ей было двенадцать с половиной лет.
Не успела я придти в себя от изумления от поразительного сходства моей кошки с болшевским котом, как случилось второе чудо. Из-за угла бревенчатого дома навстречу нам вышла тётя Соня.
То есть, вышла незнакомая мне женщина, но она была поразительно похожа на тётю Соню. Тот же рост, тот же тип лица. А впоследствии я убедилась, что и характеры их были поразительно похожи.
Тётя Соня, Софья Семёновна Рубина, до революции была гувернанткой моего будущего отца Леонида Лаврова и его младшего брата Игоря. После революции Софья Семёновна вместе с семьёй моего деда Константина Лавровича Лаврова отправилась в Сибирь. В Иркутске она стала учительницей математики в советской школе. С семьёй моего деда она продолжала поддерживать самые лучшие отношения, и часто приходила в гости к своим повзрослевшим бывшим воспитанникам, у которых были уже свои дети.
Тётя Соня была добрым ангелом моего детства. Каждый раз, когда она появлялась в нашем доме, наступал праздник. Тётя Соня ходила со мной гулять. Со мной никто не гулял, кроме неё, ни отец, ни мать, ни бабушка. Отец и мать целыми днями были на работе, а бабушка была слишком занята домашними делами. Тётя Соня неизменно появлялась в тёмно-синем шёлковом платье в белый горошек, в белой накрахмаленной пикейной шляпке на гладко причёсанных седых волосах, и в чёрных туфлях на французском каблуке. От неё пахло не советскими, а «буржуйскими» духами. Дежурными советскими духами в то время были «Красный мак» и «Красная Москва», если мне не изменяет память.
Тётя Соня водила меня в гости то к каким-то древним старичкам, к которым непривычно для моего уха обращалась «Сударь» и «Сударыня», то в зоопарк, то в детский театр, то в церковь. Тётя Соня была верующей. Она тайно от отца и матери крестила меня, когда мне исполнилось пять лет. Также тайно она крестила и моего старшего брата. Узнав задним числом о нашем крещении, отец схватился за голову и стал выговаривать тёте Соне, что если узнают у него на работе, что он крестил своих детей, он этой самой работы лишится. А был он в то время номенклатурный работник, и ему было, что терять. Мать ушла на кухню пить валерьянку. Кроткая тётя Соня спокойно убеждала моих родителей, что никто ничего не узнает, поскольку они-то в церкви не были. Родители немного успокоились, и мать спрятала наши оловянные крестики на зелёных ленточках в секретный ящичек японской лакированной шкатулки.
У тёти Сони был золотой характер. Мягкая, неизменно спокойная, выдержанная, она была превосходно воспитана, и являлась для нас, детей, образцом хороших манер. Она никогда не читала нам нотаций, ни на чём не настаивала, не спорила, но в её присутствии мой нервный и импульсивный брат становился спокойнее, а мой неуправляемый характер становился заметно податливей. Влияние тёти Сони было благотворным
Тётя Соня мечтала вернуться в Петербург, то есть в Ленинград.
Она была истинная петербуржанка. Именно от тёти Сони я узнала, что Ленинград не есть настоящее имя этого прекрасного города. Когда мне было девять лет, мечта тёти Сони сбылась. Она обменяла свою двухкомнатную квартиру в Иркутске на однокомнатную в Ленинграде. Помню, как я упрашивала её взять меня с собой. Тётя Соня улыбалась и уверяла, что посадит меня в самый большой чемодан и увезёт с собой. Я была уже достаточно большой девочкой, чтобы понимать, что тётя Соня шутит. Отъезд тёти Сони были для меня первым большим детским горем.
Итак, навстречу нам вышла тётя Соня. Это было второе чудо за последние пять минут. Нет, это не была тётя Соня, давно уже умершая в Ленинграде, но у женщины, шедшей нам навстречу, было лицо тёти Сони, и милая ласковая улыбка, и приятные манеры, совсем как у тёти Сони. Это была Ксения Филипповна Мельник, экскурсовод Дома-музея Цветаевой в Болшево. Мы познакомились, и Ксения Филипповна обласкала нас. Чем больше я общалась с нею, тем больше убеждалась в том, что эта бесконечная доброта, излучаемая Ксенией Филипповной, была продолжением бесконечной доброты тёти Сони. Я вспомнила моё детство и сердце моё, несколько остуженное жизнью, оттаяло и согрелось.
Два чуда! Два необыкновенных совпадения! Случайность? Не знаю. Цветаева говорила, что ничего случайного не бывает. Верю Цветаевой. А ведь и философ А. Лосев после неё говорил о том же.
Но что означают эти странные совпадения? Какой мне был дан знак? Не знаю. Может быть, ответ я найду позже.
А потом состоялось знакомство с директором Дома-музея Цветаевой в Болшево, Зоей Николаевной Атрохиной. Зоя Николаевна, энергичная, обаятельная женщина, провела нас на веранду, где у неё был отгорожено небольшое пространство под директорский кабинет. Стол был завален папками и книгами, и видно было, что здесь, за этим столом, изнемогающим под тяжестью бумаг, кипит и бурлит работа. Зоя Николаевна усадила нас, освободила угол стола, принесла чай и торт. Узнав, что я приехала из Донбасса, обрадовалась. У неё на Донбассе были родственники. Увы, я мало что могла рассказать о Донецке и Горловке. Не так уж давно я по приглашению Горловского института иностранных языков приехала из России.
Попив чаю, мы пошли осматривать экспозицию. Личных вещей Цветаевой было немного: лорнет, кофемолка, ожерелье, что-то ещё… Я посидела за столом (подлинным), за которым сиживала Цветаева. В этом музее была какая-то домашность. Мне казалось, что дух Цветаевой продолжает пребывать в этих стенах.
Эта особенная, неказённая атмосфера музея сохранялась усилиями Зои Николаевны и Ксении Филипповны. Наступило время откланяться. Мы вышли из дома. Какой контраст, подумала я. Снаружи барак бараком, а внутри домашний уют, покой, и ощущение близости Цветаевой. Мы сфотографировались на память. Кот сидел у наших ног и тихо мурлыкал. «Все кошки погибли» - вспомнила я фразу из письма Цветаевой. Не все. Какой-то потомок этих болшевских кошек выжил, чтобы его ещё более дальний потомок пришёл приветствовать меня на пороге цветаевского дома. Мы тепло распрощались.
На Рождество Ксения Филипповна прислала мне ангела, искусно вырезанного из белой бумаги. Таких ангелов я видела на рождественской ёлке, которую устраивала для нас, детей, тётя Соня. Вновь детство подало мне знак. Этого ангела я и по сей день храню на книжной полке. Он стоит, как полководец, перед рядами книг и держит у губ трубу. Этот ангел меня охраняет.
Сидя в полупустом вагоне электрички, уносившей нас в Москву, мы с Мариной долго молчали. Потом я рассказала ей о тёте Соне и поразительном сходстве с нею Ксении Филипповны. Я спросила Марину, что бы всё это значило?
- Не знаю, отвечала она. - Кто это может знать?
И я поняла, что всю мою жизнь буду разгадывать эту загадку.
2010
Горловка
