"ЗНАЕШЬ ЦАРЯ, ТАК ПСАРЯ ─ НЕ ЖАЛУЙ»: ПУТЕШЕСТВИЕ ПО ПИСЬМАМ С.°ЭФРОНА - 15 ЛАВРОВА Е.Л. СЛОВО О МАРИНЕ ЦВЕТАЕВОЙ. – ГОРЛОВКА, 2010. – 398 С.

Внутри семьи началась борьба: трое против одной Цветаевой.

С 1930 года в письмах к сестре Дочерью Эфрон поначалу не очень доволен. Всё её детство она провела с матерью и очень к ней привязана. Но постепенно необходимость постоянно помогать матери по хозяйству начинает подрастающую Алю раздражать и происходит то, что предвидела Цветаева в дочери разгорается неприязнь. Она уходит из дома. Этой возникшей неприязнью к матери воспользуется отец. Дочь, как и сын, стали его союзниками. Эфрон всё время подчёркивает, что он изменился: «Я всё пугаюсь, когда встречаю людей после очень длительной разлуки. Они всё те же, а я изменился страшно», «…от прежнего меня ни крупицы не осталось».

29 июня 1931 года Эфрон подал прошение о советском гражданстве. Плод созрел. Эфрон торопится сообщить об этом событии сестре. Он сообщает: «Не думай, что я поеду, не подготовив себе верной работы». Это весьма любопытное заявление. Как в Париже он намерен подготовить себе работу в Москве? Или у него уже появились покровители? Эфрон просит сестру найти Б.Г.°Закса. Закс должен обеспечить поддержку заявления Эфрона в ЦИКе. Да, это тот самый коммунист Закс, который был подселён в квартиру Цветаевой в годы гражданской войны. Тот самый Закс, о повешении которого (и других коммунистов) мечтала Цветаева, когда Белый полк войдёт в Москву. А теперь Эфрон, как провинившийся мальчишка, пишет: «Передай ему, что обращаюсь к нему с этой просьбой с лёгким сердцем, как к своему человеку и единомышленнику. Что в течение пяти последних лет я открыто и печатно высказывал свои взгляды и это даёт мне право так же открыто просить о гражданстве. Что в моей честности и совершенной искренности он может не сомневаться». Метаморфоза состоялась! Бывший доброволец, бывший белый офицер, как глупая бабочка полетит в огонь.

Хотя Цветаева, по её высказыванию, вышла замуж за не-литератора, тем не менее, она пытается поощрять мужа, когда он пытается что-нибудь написать. Цветаева понимает, что энергию Эфрона, которую он тратит на что попало, следует тратить целенаправленно: «В эту его деятельность (писательскую) я твёрже верю, чем в кинооператорство: он, отродясь, больной человек. Главное же русло, по которому я его направляю, – конечно, писательское. Он может стать одним из лучших теоретиков. Будь он в России, – непременно был бы писателем. Прозаику (и человеку его склада, сильно общественного и идейного) нужен круг и почва: то, чего здесь нет, и не может быть». Марина Ивановна беспредельно добра и столь же беспредельно великодушна. В Париже в это же время живут и продолжают писать русские прозаики: М. Осоргин и Б. Зайцев, А. Ремизов, Е. Замятин, А. Куприн, В. Набоков, Д. Мережковский, И. Бунин и многие другие. Всем им тоже нужна Россия, круг и почва, но это не мешает им творить свои произведения, как творила свою прозу сама Цветаева. Нет, не Россия, круг и почва нужны были Эфрону, чтобы писать, а воля к творчеству, навык постоянной работы и самое главное – талант. Их не было. Были средние журналистские способности.

Идёт 1933 год. На кинематограф надежд нет. Во Франции кризис. Работы нет. Семье живётся трудно. Хотя когда ей жилось легко? Эфрон пытается воздействовать на Цветаеву. Пытается убедить её в необходимости покинуть Францию и уехать в СССР. Цветаева уезжать не хочет: «Отъезд для меня связан с целым рядом трудностей порядка главным образом семейного. Будь я помоложе – насколько бы мне всё это было бы легче. В ужасный тупик я залез. И потом с детства у меня страх перед всякими «роковыми» решениями, которые связаны не только с моей судьбой. Если бы я был один!!!!!». Это прямо вопль души! Тут же он пишет: «В Россию я поеду один». Один, потому что Цветаева ехать не хочет. Не семья теперь «висит у него на шее», как он однажды выразился, а жена, которая ехать не хочет ни под каким видом. Дома началась лобовая атака на Цветаеву, которая не мыслит себя в СССР. Её позиция тверда и неизменна. Она не едет. Туда, куда её тянут домашние, ей не надо. Там она была, там ей не место. Она знает это из собственного опыта. Это чужая и враждебная ей страна. Пусть все уезжают, даже сын. Она – остаётся. Цветаева повторит это своё решение неоднократно в разных письмах, разным адресатам: А. Тесковой, С. Андрониковой-Гальперн, В. Буниной. Твёрдая позиция Цветаевой Эфрона ужасно раздражает. По какой-то причине ему не хочется, чтобы она оставалась. По какой-то причине он не может уехать без неё. Не исключено, что это было одним из условий, которые поставили ему его новые хозяева из НКВД. Возможно, он опасается, что его загрызёт совесть, если Цветаева останется одна в Париже. На что она будет жить? Кому она нужна в Париже? Наверное, он в спорах пускает в ход все эти аргументы. Правда, пока это всё разговоры. Эфрон хочет получить принципиальное согласие жены – ехать, но получить его не может. Ему самому ещё долго потребуется служить новым хозяевам, чтобы заслужить право въехать в СССР.

Проходит ещё десять месяцев. Эфрон сетует в очередном письме: «Почти все мои друзья уехали в Советскую Россию. Радуюсь за них и огорчаюсь за себя. Главная задержка семья, и не так семья в целом, как Марина. С нею ужасно трудно. Прямо не знаю, что и делать». Ничто не может сдвинуть Цветаеву с её позиции. Не для того она уезжала из Советской России, чтобы возвращаться. Слишком хорошо знает Цветаева, куда её тянут. Слишком хорошо она представляет, что её там ждёт.

Видимо к 1935 году Эфрон получил конкретное задание от новых хозяев возглавить «Союз возвращения на родину». Эфрон становится Генеральным секретарём «Союза». Союзы возвращения на родину возникли в США, Франции, Болгарии после издания декретов ВЦИК от 3.11.1921, ВЦИК и СНК от 9.6.1924 об амнистии участников белого движения. Союзы помогали вернуться тысячам эмигрантов. Первая волна эмигрантов, вернувшихся в Советскую Россию, насчитывала 121343 человека, а всего в период с 1921 по 1931 год вернулось 181432 человека. Дальнейшая судьба вернувшихся за немногими исключениями была трагической: бывшие офицеры и военные чиновники расстреливались сразу по прибытии, а часть унтер-офицеров и солдат оказались в северных лагерях (существовавших ещё до создания ГУЛАГа). Обманутые люди обращались к русским эмигрантам с призывами не верить гарантиям большевиков. Не может быть, чтобы их голоса не слышал Эфрон. Слышал, и отправлял людей либо на верную смерть, либо прямиком на мучения в лагеря.

Русская белая эмиграция стала категорическим противником возвращения эмигрантов в Советскую Россию и вступила в идейную борьбу против агитации Союзов возвращения на родину, выдвинув в качестве антипода возвращенчества идею непримиримости. Наиболее активно с позиции непримиримости выступил Русский Обще-Воинский Союз (РОВС) крупнейшая организация русского зарубежья, основанная генералом П.Н. Врангелем. Нечего и говорить, что когда Эфрон стал агитировать за возвращение эмигрантов, ненависть к нему в среде нормально мыслящих, осведомлённых о реальном положении вещей, адекватных людей троекратно возросла.

В марте 1935 года Эфрон пишет сестре: «Все мои друзья один за другим уезжают, а у меня семья на шее. Вот думаю отправить Алю. С Мариной прямо зарез». И отправит Алю на семнадцать лет на Крайний север, в Туруханск. А Марина Ивановна твёрдый орешек. В июне Эфрон спрашивает сестру, как она смотрит на то, что он вернётся с Алей. Дочь, как и сына, он уже склонил к мысли, что надо ехать в СССР. Осенью 1935 года он пишет, что у него масса работы, но всё не то, что ему бы хотелось: «И всё потому, что я здесь, а не там», заключает Эфрон. Ему кажется, что в СССР будет то! Ему кажется, что с переездом в СССР вся его жизнь переменится к лучшему – он найдёт работу по душе. За протекшие четыре года, с тех пор, как Эфрон подал прошение о советском гражданстве, ему не удалось склонить Цветаеву уехать в СССР. Он рассчитывает уехать вместе с Алей. Видимо на жену он махнул рукой и решил ехать либо один, либо с дочерью. В его отношениях с Цветаевой появляются непривычные настораживающие интонации. Нехорошие интонации: «Марина много работает. Мне горько, что из-за меня она здесь. Её место, конечно, там. Но беда в том, что у неё появилась с некоторых пор острая жизнебоязнь. И никак её из этого состояния не вырвать. Во всяком случае, через год-два перевезём её обратно, только не в Москву, а куда-нибудь на Кавказ. К весне думаю устроить Алину выставку, а затем издать часть её рисунков». «Перевезём» о Цветаевой, как о мебели. Настораживает то, что Эфрон практически ставит жене диагноз «острая жизнебоязнь». Это у неё-то, выжившей в страшные революционные годы! У жены «жизнебоязнь», потому что она не хочет уезжать в СССР, боится, новой, прекрасной жизни в замечательной советской стране. Настораживает и то, что Эфрон категорически уверен, где Цветаевой будет лучше. Похоже, что её мнение – не в счёт, что бы она ни думала по этому поводу. Он, как ему всегда кажется, знает лучше. Что даёт Эфрону право на эти самодовольные, издевательские интонации? Почему он явно чувствует себя хозяином положения? Эфрон теперь при деньгах. Он зарабатывает. Совсем недурно зарабатывает, если может позволить себе устраивать выставку произведений дочери и даже издать альбом её произведений.

Каким способом он зарабатывает, теперь мы знаем. Он платный агент НКВД. Наконец-то он чувствует себя значительным человеком. Наконец-то он может взять верх. С дочерью всё ясно. Она целиком и полностью на стороне отца и собирается уехать. Подрастающий сын живёт, по высказыванию Цветаевой: «…разорванным между моим гуманизмом и почти что фанатизмом отца». Фанатизм отца возьмёт верх над гуманизмом матери. М. Слоним вспоминал: «У него (Мура) одно было на уме уехать в Советский Союз, он с упорством одержимого требовал этого от матери и сыграл большую роль в её окончательном решении». Цветаева знала, что ей нельзя ехать в СССР: «Не в Россию же мне ехать?! Где меня раз (на радостях!) и два! упекут. Я там не уцелею, ибо негодование моя страсть (а есть на что!)». Хочет ли каторжник возвратиться добровольно на каторгу? Именно так ставила Цветаева вопрос о возвращении. Она не едет, потому что уже уехала. В отличие от Эфрона Цветаева знает, что делает. Цветаева пишет в 1934 году С. Андронниковой-Гальперн: «С.Я. разрывается между своей страной – и семьёй: я твёрдо не еду, а разорвать 20-юю совместность, даже с «новыми идеями» трудно. Вот и рвётся».

Между 1934 и 1936 годом позиция Цветаевой в вопросе возвращения неизменна. Но её усердно продолжают склонять к отъезду. Вся семья будет её склонять к отъезду! Будут соблазнять уверениями, что её произведения будут печатать, у неё будут читатели. А увезти хотят почему-то на Кавказ. В Тифлис. Она в Тифлис, а Эфрон куда прикажут, ибо, по его мнению, он перед родиной давно в долгу. Значит и в СССР одна. Наверное, Эфрон уверяет, что будет помогать материально. А что хочет сама Цветаева? Она пишет А. Тесковой: «Больше всего бы мне хотелось к Вам в Чехию навсегда. А лес!!! А Вы!!! Дружба с Вами! (Меня ни один человек по-настоящему не любит.)». Не из чувства любви её хотят везти с собою, а из каких-то иных соображений, нам неведомых.

Интонации Эфрона, когда он говорит о Цветаевой с сестрою в письмах, становятся всё более самоуверенными и даже страшными. Если бы она знала, что он пишет!!! Вот кусочек его письма от 1936 года. Похоже, что к этому времени семья убедила Цветаеву ехать. «Очень может случиться, что Марина с Муром приедут раньше меня. Боюсь этого, т.к. Марина человек социально совершенно дикий и ею нужно руководить, как ребёнком. А с другой стороны – это может быть и к лучшему. Человек, привыкший к руководству, часто ведёт себя благоразумнее, чем когда предоставлен сам себе». «Острая жизнебоязнь», «социально дикий человек» … Этот заботливо-издевательский, высокомерный, наглый и тон Эфрона невыносим. В этом тоне есть что-то предательское по отношению к Цветаевой. Эфрон говорит о ней, как о больной, чуть ли не сумасшедшей, слабоумной, которой надо руководить. Цветаева глубоко права, её никто не только не любит, но не понимает и не желает понимать. Её взяли за горло, и говорят, что когда придушат чуть-чуть, то ей станет легче дышать. Понимает ли она это? Несомненно! Почему она всё-таки уступила домогательствам семьи? Ведь она была так тверда все эти годы. Её мнение о режиме в Советской России не переменилось. Но когда все – против неё, когда она кругом одна, что ей остаётся? Главное, чем её могли убедить: если они все уедут, а они уедут, даже сын не желает жить во Франции, она останется совершенно одна, без средств к существованию, без собственного жилья, без помощи, никому не нужная, стареющая, не печатающаяся. Возможно, они говорили, что она будет просить подаяние и умрёт под мостом. Цветаева ищет, за что бы ей зацепиться. Едет в Бельгию к приятельнице в надежде найти дружбу, но дружба не получается. Брюссель Цветаевой нравится: «В Брюсселе я высмотрела себе окошко (в зарослях сирени и бузины), над оврагом, на старую церковь – где была бы счастлива. Одна, без людей, без друзей, одна с новой бузиной».

Мысли Цветаевой мечутся от Праги к Брюсселю, лишь бы не в СССР, куда её насильно выталкивают. Ей везде – лучше, лишь бы не в СССР. Но в Цветаевой неистребимо чувство долга. Этим чувством однажды Эфрон уже воспользовался. Наверное, он убеждает её, как в случае с Родзевичем, что без неё они пропадут. Хотя Цветаева знает цену этим заявлениям, она человек долга. Если родные говорят ей, что без неё пропадут, то это самый мощный аргумент в их руках. Они знают, что здесь её «слабое» место. Куда бы ни «перевёз» её Эфрон, Цветаева верна себе и ушедшей навеки России. С горечью и гордостью пишет она Тесковой: «Оборот назад вот закон моей жизни. Как я, при этом, могу быть коммунистом? И достаточно их без меня. (Скоро весь мир будет! Мы последние могикане)». Именно этот оборот назад так раздражает домочадцев, воображающих, что они ревнители прогресса.

Для Цветаевой есть три России, три Москвы детства, юности, революции, и все разные. Ехать в СССР, для неё всё равно, что ехать за границу, настолько там всё чужое. Не незнакомое чужое, а знакомое и ненавистное чужое. Цветаева видела большевизм вблизи. Она заглянула в лицо смерти. Иначе, чем Эфрон в Белой армии, но лицо смерти страшно всегда и в любом месте. Эфрон с большевизмом вблизи не встречался. Только издалека. О жизни в СССР он знает понаслышке. Умные люди предупреждают о коварстве большевиков волков в овечьей шкуре. Эфрон их не слушает. Он слушает только таких людей, которые сладко поют ему о великой социалистической стране, и об ожидающих его и его детей возможностях. Ему кажется, что все эти ужасы, о которых рассказывала Цветаева: голод, холод, разруха, террор давно прошли и теперь возрождённая Россия строит новое светлое будущее. Он хочет принять участие в этом строительстве. Он чувствует себя в долгу перед родиной. Он не понимает, что происходит на самом деле. Многие, слишком многие люди в то время ослеплены и оглушены пропагандой, которая усердно и успешно ведётся руководителями и средствами массовой информации СССР.

Когда говорят об эволюции Эфрона, о его перерождении от белого офицера до агента НКВД, мне кажется это натяжкой. Заглянем в корень. Что мог усвоить с младенчества Эфрон от своих родителей? Мать Эфрона революционерка-народоволка, презревшая и предавшая своё происхождение, семью, христианские заповеди. Отец Эфрона революционер-народоволец, террорист, на счету которого были «мокрые» дела. Послушаем Цветаеву: «Детство Сергея Эфрона проходит в революционном доме, среди непрерывных обысков и арестов. Почти вся семья сидит: мать в Петропавловской крепости, старшие дети – Пётр, Анна, Елизавета и Вера Эфрон по разным тюрьмам. У старшего сына, Петра – два побега. Ему грозит смертная казнь, и он эмигрирует за границу. В 1905 году Сергею Эфрону, 12-летнему мальчику, уже даются матерью революционные поручения. В 1908 году Елизавета Петровна Дурново-Эфрон, которой грозит пожизненная крепость, эмигрирует с младшим сыном. В 1909 году трагически умирает в Париже, кончает с собой её 13-летний сын, которого в школе задразнили товарищи, а вслед за ним и она». В сущности, Эфрон родился и воспитывался в семье государственных преступников. Это не его вина, а его беда. Цветаева пишет Л.П. Берия, пытаясь выгородить перед советскими вельможами Эфрона, арестованного сотрудниками НКВД. Она припоминает все заслуги семьи Эфрон перед большевиками, которым путь к власти расчищали народовольцы. Цветаева в отчаянии обращается к советской власти, которая как Хронос пожирает, порождаемых ею детей. Несчастная Цветаева напоминает царя Приама, целующего руки Ахиллесу, руки, убившие столько его сыновей и соотечественников.

Что мог усвоить в такой семье Эфрон, в семье государственных политических преступников, с упорством маньяков вовлекающих в свои преступные дела даже собственных детей? Нет, Эфрон не в ответе за дела своих родителей, но от них, он, несомненно, усвоил многое. Оказавшись в Белой армии поневоле, Эфрон подсознательно подмечает, копит в памяти негативные явления, чтобы впоследствии выплеснуть свои впечатления о белом движении на страницах своих статей. Оказавшись в эмиграции поневоле, ибо его несло, как щепку по волнам событий, Эфрон делает то же самое, но уже вполне сознательно. Он недоволен эмиграцией и белоэмигрантами, он не может найти с ними общего языка, потому что не разделяет их идеалов, мыслей и чувств. Кроме того, Эфрон не может состояться как профессионал ни в каком виде деятельности. Он перебирает театр, кинематограф, журналистику, редакторство, писательское дело. В любом из них он только любитель, дилетант. Любое дело, любая профессия требует усидчивости, терпения, настойчивости, времени, чтобы был успех. Эфрон не обладает ни одним из этих качеств. По характеру он чересчур зыбок и переменчив, чтобы длительно заниматься чем-то одним и всерьёз. У него есть амбиции и претензии, удовлетворить которые он не в состоянии. И, может быть, в глубине его души всколыхнулось то, что было усвоено в младенчестве. Осуществилась мечта его родителей. В России как бы пришёл к власти как бы освобождённый народ. «Как бы», потому что ни одна из этих посылок не соответствовала действительности, но советская пропаганда всё это за действительность выдавала. Эфрон не внезапно решает, что его место в Советской России. Он исподволь готовился к этому шагу. Возможно, Эфрон рассчитывает, что в Советской России с таким солидным революционным багажом деятельности его родителей он может сделать общественную карьеру, или карьеру журналиста. Он жаждет вырваться поскорее в СССР, чтобы поскорее начать новую жизнь. Не обходится, разумеется, без пафоса: «долг перед родиной», «исправить ошибку», «служить родине», «куда пошлют», «искупить вину» и.т.°п.

Добровольчество Эфрона на всём этом фоне выглядит проходным эпизодом. Его отречение от него, его отступничество закономерность. Эфрон жаждет подчиниться новой власти, новым авторитетам. О таких людях, как он, Цветаева сказала в очерке о В. Брюсове «Герой труда», заметив, как охотно последний подчинился советской власти: «Первая примета страсти к власти – охотное подчинение ей. Чтение самой идеи власти, ранга. Властолюбцы не бывают революционерами, как революционеры, в большинстве, не бывают властолюбцами. Марат, Сен-Жюст по горло в крови, от корысти чисты. Пусть личные страсти, дело их надличное. Только в чистоте мечты та устрашающая сила, обрекающая им сердца толп и ум единиц. Орудие властолюбца – правильная война. Революция лишь как крайнее и этически-отвратительное средство. Почему, властолюбцы менее страшны государству, нежели мечтатели. Только суметь использовать. В крайнем случае властолюбия нечеловеческого, бонапартовского новая власть. Идея государственности в руках властолюбца в хороших руках».