В детстве горько, бывает, плачешь, и сёстры в ряд утешать тебя тростниковым сахаром норовят: ты единственный и любимый их младший брат, и никто бы из них не смог поступить иначе. Эта слёзы берёт и насаживает на нить, так что жемчугом светлым становятся враз они, а вторая попросит руки объединить да укроет теплом, от любой непогоды спрячет.

 

Третья рядом садится, жмётся прохладным лбом: "Покажу тебе всё, что увидели мы втроём, пока речка не стала малым, сухим прудом, пока мы не умрём, посмотри, как мы видим это". И ты смотришь, и взгляд становится голубым, дочерями другого мира любим, любим, никогда уже тебе больше не стать другим, человечья-то жизнь для найдёныша под запретом.

 

...вот поплачешь - и будет радостно, хорошо, будто светел и целой Грёзой ты всепрощён, и кружишься ты, и смеёшься ещё, ещё, и весь мир - в волосах зелёных, в цветочных прядях.

И ты думаешь: будет вечно и этот луг, и полянки лесные с ягодами вокруг, тишина и покой, как летний столетний круг, и ты сделаешь всё для сестёр своих, для и ради.

 

***

 

Через год человек приходит.

Иссушит пруд; проводам - не ветвям теперь выситься на ветру; ты бы, может, хотел загубить его тяжкий труд, только кто ты без них? Ступни лишь да капюшон.

 

Как не звал бы сестёр - от мёртвых какой ответ? Как не рвись из бетонных, травящих всё тенет,

ты с тех пор только плачешь, плачешь,

и слёз-то нет,

и никак тебе не становится хорошо.