Когда мы вернёмся...
Когда нам позволено будет вернуться...
Войти, как в ворота церковного кладбища,
Я знаю теперь, что люди гнутся
И крошатся, как угольки на пожарище,
И нет ничего сильнее молитвы,
Но нет никого слабее Господа,
Когда после каждой смертельной битвы,
На теле земли остаются борозды,
Что глубже морщин на лицах усталых,
От них веет гнилью и нищей старостью,
Вас тут убивали? А знаете, мало.
Я многих из вас пристрелила бы с радостью.
Когда мы вернёмся, узнаем ли улицы?
Узнаем ли взгляды в осколках зеркала?
Пусть сбудется, ну же, пускай же сбудется...
И выдохнут лёгкие: я приехала.
Когда моя дочь перестанет ночью
Кричать, в одеяле казёном запутавшись,
"Не надо стрелять, я боюсь, дядя, очень"
Когда я отвыкну прислушиваться...
Считать секунды до залпа, до выстрела,
И верить, что завтра проснёмся,
Мы выживем, мы непременно выстоим,
И даже, возможно, вернёмся...
Войти, как в ворота церковного кладбища,
Я знаю теперь, что люди гнутся
И крошатся, как угольки на пожарище,
И нет ничего сильнее молитвы,
Но нет никого слабее Господа,
Когда после каждой смертельной битвы,
На теле земли остаются борозды,
Что глубже морщин на лицах усталых,
От них веет гнилью и нищей старостью,
Вас тут убивали? А знаете, мало.
Я многих из вас пристрелила бы с радостью.
Когда мы вернёмся, узнаем ли улицы?
Узнаем ли взгляды в осколках зеркала?
Пусть сбудется, ну же, пускай же сбудется...
И выдохнут лёгкие: я приехала.
Когда моя дочь перестанет ночью
Кричать, в одеяле казёном запутавшись,
"Не надо стрелять, я боюсь, дядя, очень"
Когда я отвыкну прислушиваться...
Считать секунды до залпа, до выстрела,
И верить, что завтра проснёмся,
Мы выживем, мы непременно выстоим,
И даже, возможно, вернёмся...