Джонни
Джонни пять лет. Потеряв свой любимый мячик,
Плачет он так, что краснеет мгновенно нос:
Мяч был подарен отцом и так много значит,
Что не оплакать его даже морем слез.
Мама его обнимает и шепчет: "Тише,
Пусть этот мяч будет самой большой бедой,
Джонни, мой мальчик, не плачь, все в порядке, слышишь?
Завтра пойдем в магазин и возьмем другой".
Джонни не хочет и слышать о магазине,
Хмурится, трет кулаками глаза, молчит.
Мяч был красивый, со звездами, темно-синий.
Папа ― на фронте уж года как два убит.
Джонни двенадцать. Руками схватив колени,
В душном сарае он жмется в промокший сноп.
В драке мальчишьей сосед, темноглазый Ленни,
Первым ударил и в кровь раскроил весь лоб;
Это не то чтобы очень, до смерти больно,
Только, позор, ― на глазах у знакомых всех...
Джонни глотает слезинки со вкусом соли
И вспоминает, как в уши врезался смех,
Лучше б, ей-Богу, убили совсем, чем так вот
Слушать насмешки и крики: "Какой слабак!",
Черт его дернул полезть с кулаками в драку...
Точно, слабак, идиот и большой дурак.
Кажется Джонни, что хуже и быть не может,
В сено залезть бы, исчезнуть навек с земли...
Бьет его мелкой и очень противной дрожью,
Что-то внутри, словно хворост в печи, горит.
Эту беду не измерить ничем на свете,
Джонни не знает, как жить, и к тому ж, зачем.
Джонни семнадцать, он ждет возле дома Летти,
Только она не приходит. Совсем. Совсем
он ей не нужен: в кино на ряду последнем
Ленни целует ее, обхватив рукой.
Джонни казалось, что он ненавидит Ленни ―
Так, что хоть в стену вбивайся и хрипло вой,
Только теперь осознание вдруг пронзает:
это не ненависть вовсе была. Сейчас,
В землю фиалки втоптав, умереть желая,
Джонни мечтает, чтоб в сердце огонь погас,
Джонни теперь понимает, как можно злиться,
Как ненавидеть возможно ― до хриплых слез.
Джонни сжигает дневник, и горят страницы,
Сам же ― скулит, словно грязный, побитый пес;
Все посвященья, стихи и признанья тлеют,
Пепел на землю слетает, ложится в снег.
В жизни, пожалуй, не будет уже больнее,
Даже спустя десять лет или целый век.
Джонни за двадцать слегка, он хоронит маму.
Больше не плачет ― мужчинам нельзя никак.
Летти, жена, обнимает, а он упрямо
Губы сжимает, и мамин платок ― в руках.
Мрачный священник читает свою молитву,
Джонни не видит совсем ничего вокруг,
Словно желание жизни в упор убито,
Просто лишившись защиты знакомых рук.
Хочется выть и кричать, но ни сил, ни права...
Летти тихонько сжимает его ладонь,
Джонни, чуть вздрогнув, лишь шепчет неслышно: "Мама...".
Не угасает в подбитой душе огонь.
Джонни ― уже тридцать пять. Он целует Летти,
Папку с бумагами ― в кейс, покидает дом.
В воздухе что-то свистит ― неужели ветер? ―
Джонни вдруг дышит с огромным таким трудом:
В сердце застряла, похоже, шальная пуля.
Он оседает на землю, роняет кейс,
слышит сквозь шум: "Джон!", и позже чуть-чуть: "Папуля!",
льется на пальцы дрожащие свет с небес.
Джонни теперь понимает, что значит "больно",
Что значит ― "хуже не будет", и что ― "беда".
Он понимает (и гаснет в душе огонь), но...
Он никому не расскажет
И никогда.
Плачет он так, что краснеет мгновенно нос:
Мяч был подарен отцом и так много значит,
Что не оплакать его даже морем слез.
Мама его обнимает и шепчет: "Тише,
Пусть этот мяч будет самой большой бедой,
Джонни, мой мальчик, не плачь, все в порядке, слышишь?
Завтра пойдем в магазин и возьмем другой".
Джонни не хочет и слышать о магазине,
Хмурится, трет кулаками глаза, молчит.
Мяч был красивый, со звездами, темно-синий.
Папа ― на фронте уж года как два убит.
Джонни двенадцать. Руками схватив колени,
В душном сарае он жмется в промокший сноп.
В драке мальчишьей сосед, темноглазый Ленни,
Первым ударил и в кровь раскроил весь лоб;
Это не то чтобы очень, до смерти больно,
Только, позор, ― на глазах у знакомых всех...
Джонни глотает слезинки со вкусом соли
И вспоминает, как в уши врезался смех,
Лучше б, ей-Богу, убили совсем, чем так вот
Слушать насмешки и крики: "Какой слабак!",
Черт его дернул полезть с кулаками в драку...
Точно, слабак, идиот и большой дурак.
Кажется Джонни, что хуже и быть не может,
В сено залезть бы, исчезнуть навек с земли...
Бьет его мелкой и очень противной дрожью,
Что-то внутри, словно хворост в печи, горит.
Эту беду не измерить ничем на свете,
Джонни не знает, как жить, и к тому ж, зачем.
Джонни семнадцать, он ждет возле дома Летти,
Только она не приходит. Совсем. Совсем
он ей не нужен: в кино на ряду последнем
Ленни целует ее, обхватив рукой.
Джонни казалось, что он ненавидит Ленни ―
Так, что хоть в стену вбивайся и хрипло вой,
Только теперь осознание вдруг пронзает:
это не ненависть вовсе была. Сейчас,
В землю фиалки втоптав, умереть желая,
Джонни мечтает, чтоб в сердце огонь погас,
Джонни теперь понимает, как можно злиться,
Как ненавидеть возможно ― до хриплых слез.
Джонни сжигает дневник, и горят страницы,
Сам же ― скулит, словно грязный, побитый пес;
Все посвященья, стихи и признанья тлеют,
Пепел на землю слетает, ложится в снег.
В жизни, пожалуй, не будет уже больнее,
Даже спустя десять лет или целый век.
Джонни за двадцать слегка, он хоронит маму.
Больше не плачет ― мужчинам нельзя никак.
Летти, жена, обнимает, а он упрямо
Губы сжимает, и мамин платок ― в руках.
Мрачный священник читает свою молитву,
Джонни не видит совсем ничего вокруг,
Словно желание жизни в упор убито,
Просто лишившись защиты знакомых рук.
Хочется выть и кричать, но ни сил, ни права...
Летти тихонько сжимает его ладонь,
Джонни, чуть вздрогнув, лишь шепчет неслышно: "Мама...".
Не угасает в подбитой душе огонь.
Джонни ― уже тридцать пять. Он целует Летти,
Папку с бумагами ― в кейс, покидает дом.
В воздухе что-то свистит ― неужели ветер? ―
Джонни вдруг дышит с огромным таким трудом:
В сердце застряла, похоже, шальная пуля.
Он оседает на землю, роняет кейс,
слышит сквозь шум: "Джон!", и позже чуть-чуть: "Папуля!",
льется на пальцы дрожащие свет с небес.
Джонни теперь понимает, что значит "больно",
Что значит ― "хуже не будет", и что ― "беда".
Он понимает (и гаснет в душе огонь), но...
Он никому не расскажет
И никогда.
