Двое(рассказ). Эпизод четвёртый.

Утро в больнице начиналось с хождений по коридору до санитарной комнаты и обратно: вновь поступившие и готовившиеся к выписке пациенты дружно сдавали анализы. Потом медсёстры по палатам разносили градусники, потом делали уколы лежачим, потом собирали градусники и раздавали таблетки. И вот, апофеозом, раздавалось громкое дребезжание двухъярусной тележки, нагруженной огромными алюминиевыми кастрюлями, на боках которых начертаны были таинственные буквы и цифры - это из пищеблока в отделение прибывал завтрак. По одному, по двое, со своими персональными кружками и ложками, обитатели второго этажа тянулись в столовую.

У него не было ни кружки, ни ложки. На первое время ему свои одолжил сосед по палате, который после операции пока питался исключительно бульоном из принесённого женой термоса. Но сегодня его перевели в общую палату, где стояло семь кроватей: четыре вдоль стен, одна - прямо под окном, одна по центру и одна - у двери, самое непопулярное место. Вот туда его и определили, так как ловкий мужичок, занимавший это место, перетащил свои пожитки на освободившуюся койку у окна. Он попытался лечь, но кровать у двери была короче остальных - подбирали по размеру простенка - и ему пришлось просунуть ступни между металлических прутьев.

 

Мужичок хохотнул: "Прокрустово ложе!" Но новенький не отреагировал, только пошевелил ногами, примеряясь, сможет ли их быстро убрать, если резко откроют дверь.

Разговаривать и знакомиться ни с кем не хотелось: он по-прежнему не мог вспомнить своего имени, не говоря об остальном. Вдруг в дверь деликатно постучали, мужичок крикнул: " Входите! Мы уже разделись!" И глупо хихикнул. Ноги пришлось подтянуть к животу и повернуться на бок, лицом к стене - ему не хотелось никого видеть. Потом он услышал всеобщее " а-ах!", нежным голоском произнесенное "здравствуйте!" и вразнобой ответное "здрась...те..." оторопевших обитателей палаты.

 

Он повернулся - просто посмотреть на ту, которая вызвала такое оживление: это была вчерашняя ундина. Сегодня от неё пахло морем и солнцем, а слегка вьющиеся волосы были ещё влажными ( в голове промелькнуло: "Ну не из моря же она вышла!") и подхвачены с двух сторон резными гребнями так, что были открыты высокий лоб и маленькие уши без всяких там серёжек или клипс.

Ундину звали весьма необычно: Улита. Вчера она ему представилась: " Меня зовут Ута или Уля - как Вам больше нравится." Её нельзя было назвать красавицей, но было во всем её облике, манере двигаться, в плавных жестах что-то такое, что неизменно притягивало мужские взгляды. И ещё улыбка - открытая, немного детская и в то же время манкая, словно зовущая разгадать, что за ней скрывается. Сегодня она была уже без белого халата - в общей палате не соблюдали особой стерильности. На ней был изумрудного цвета сарафан в голубые и белые волнистые разводы, что опять вернуло его мысли к ундинам. Ундина - от латинского unda - волна. Откуда это всплыло в его голове, он и сам не понимал. А Ута уже протягивала ему прозрачный пакет, в котором были кружка и две ложки: чайная и столовая. Он впервые за последние дни улыбнулся - Уле - и пошутил: " Спасибо - теперь я во всеоружии и могу не опасаться, что умру голодной смертью." Она спохватилась: "Вот - пирожки с мясом и луком, ещё тёплые. И черешня - первая." Уля протянула ему второй пакет. Он опять поблагодарил её, и надолго воцарилась неловкая тишина: они не знали, о чём говорить...

 

Продолжение следует.