Интернетскому читателю
ИНТЕРНЕТСКИЕ ГОНКИ
ИНТЕРНЕТСКОМУ ЧИТАТЕЛЮ
(Послание второе)
Я думал — остров Маяковского
Лишь только стоит обойти,
И никогда уже таковского
Не повстречаю на пути.
Мне и теперь порою грезится
Тот поэтический аврал,
Когда его четыре месяца
Я денно-нощно нагонял.
Но о другой, полегче, долюшке,
Признаться, я и не мечтал,
Ведь у поэта сила волюшки
Была намного крепче скал.
Он в жизни путь себе проламывал —
Не пробивал, не пролагал,
Отнюдь не светлой верой храмовой,
А тем, что храмы отвергал.
А тем, что грубость революции,
Её жестокость и разврат
Воспринимал как наилучшее
И был разгулу шторма рад.
Но с чистотою гениальною
Он в этом лучшем разглядел
Ухмылку челяди нахальную
И грязь, и ложь партийных дел.
Он знал, что с властью спорить гибельно,
Но он себе не изменил.
Сама бунтарская действительность
Дала ему бунтарских сил.
Все искривленья идеального
(А он влюблён был в идеал)
Поэт сатирой актуальною,
Жаль, что порой весьма банальною,
До сердцевины прожигал.
И власть, добравшись до народного,
За ливнем слов, исподтишка,
Не раз отведала добротного,
Не легче гири, кулака.
И за натуру непослушную,
За правду гениальных сил
Он в сердце пулю гэпэушную,
Как орден чести, получил.
Вот почему мне раньше думалось,
Что Маяковский — он один
К безгрешной истине пригубленность,
Один твердыня из твердынь.
Но вот через четыре месяца,
Когда я гения нагнал,
Через болотных кочек лестницу
Вдали я остров увидал.
И мигом гонор мой понизился,
Для объяснений нету слов.
За месяц я к нему приблизился
Всего на тыщу голосов.
Таких бросков еще с десяток мне,
Чтоб с ним сравняться — ох, быстёр!
Как будто реактивно-атомный
У чудо-острова мотор.
А Маяковскому, мне кажется,
Его и вовсе не догнать.
И это вот никак не вяжется,
Чтоб правдой-матушкой признать.
Ведь забулдыгой-подмастерием
Назвал когда-то он того,
Кто на стезе, никем не мереной,
В таком отрыве от него!
Казалось мне, что вряд ли сравнивать
Возможно этих мастеров.
Один, на целый мир прославленный,
Сказитель самых нежных слов.
Другой создатель архинового,
Сверхсовременного стиха,
Поэта волею готового
В веках звенеть и не стихать.
Казалось мне, что воля первого
Намного мягче и слабей.
Сабее — как ножа консервного
Цветы лугов, трава полей.
Но замедленье темпов гоночных
Мне подсказало — я не прав.
Пожалуй, твёрже всех наточенных
Ножей живая воля трав.
Когда издательства московские
Тебя отвергли, ты, поэт,
Не в кабаки по скользкой плоскости,
А по примеру Маяковского
Ворвался вихрем в высший свет.
На необычное голодые,
Шепча: «Да он совсем дитя!»,
Поэта слушали народного
Смешно ларнетами блестя.
Но перед этим (надо ж смелости
Набраться было, видит Бог)
Ты в деревенской неумелости
Читал стихи — и слушал Блок.
И записал в дневник: «Есенина
С охотой слушал день-деньской.
Язык — богатый и живой,
Стихи — чистейшие, весенние.
Приехал — встретиться со мной».
Не просто с кем-нибудь, а с гением,
С поэтом, Пушкину под стать.
С каким волненьем и смущением
За Евтушенко, за Евгением
Я по Москве ходил в стремлении
Ему хоть строчку прочитать.
Вот, яблоком хрустя и хрумкая,
Он рядом, к счатью моему.
Но растворялась воля хрупкая,
Лишь приближался я к нему.
Сергей! Ты выше был смущённости.
Тебе и царская семья
Не придала смиренной скромности.
И там раскованность твоя.
Сплошные воля и раскованность.
Ты жизнью это доказал.
И Троцкому, поправ условности,
«Я Божья дудка», — ты сказал.
И это был отказ отчаянный
Советской власти стать певцом,
Отказ, потом уже отмечаемый
Десятки раз перед концом —
Пэушным гибельным свинцом.
Я приведу пример единственный:
Ты только свистнул, правдой горд,
Перед угрозой зверской, истинной,
Что жить тебе осталось год.
Ты в Константинове на исповедь
Сходил и причатился. Чтоб,
Как повелось в России исстари,
Лечь с Богом в неизбежный гроб.
Но жизнь свою, продав не дёшево,
Поэмой гневною своей
Ты преподнёс кремлёвцам крошево
Из их же собственных идей.
Один из шайки негодяевой
Сказал другому нараспев:
«Как на своём ты не настаивай,
Страна Советов — это блеф».
Не из-за ярости и мести ли
(Понятен этому мотив),
Тебя убили и повесили,
Стихи печатать запретив.
А между прочим, агитатора,
Соперника, штабс-маляра,
Убрали, словно провокатора:
Мол, уж давно убрать пора!
Да, выходки у них сексотские,
С кровавым дождичком-дождём.
Убили, но признали всё-таки
Советским гением, при всём.
Я Маяковского с Есениным,
Признаться, больше всех люблю,
Но их прославленные гении
Я на неравных два делю.
Есенинский уж тем возвышенней,
Что после всех кривых дорог
Не грамогласно, не напыщенно
Признал, что корень жизни — Бог.
Что большевистская, сверхновая
Страна в любом своём году —
Гнилая, подлая, блефовая,
По-русски — жуть одна и дурь.
Вот и судите православные,
Чья воля — травы, чья — кремнИ.
И всё же здесь, пожалуй, главное,
Что честно прожили они.
25.04.16 г.,
Великий понедельник
