Зимние каникулы, 7
Как давно я не была у бабушки! « У бабушки» я говорю по привычке, потому что уже лет двадцать, как она умерла. Ушла из этого мира, оставив по себе добрую память. А я за эти двадцать лет не нашла даже времени проведать её могилку.
- Съездь, Катюша, - говорит мне мама, - навести бабушку, может, простит нас. Одна умирала, рядом-то и нет никого.
Я тоже чувствую свою вину перед бабушкой, из-за Павла не смогла я больше туда поехать, видеть не могла ни дом его, ни улицу, не говоря уж о нём самом. Ничего на память себе не оставила, даже рисунок тот злополучный где-то в его комнате остался. Обида меня душила, а может, злость на себя саму – не знаю, да только выбросила я его из сердца, как по осени выдёргивают с грядки морозцем погубленные цветы. Так и я – рванула, хоть и болело. Помнит ли он меня – об этом даже не думала. И жизнь полетела, покатилась, как горная речка по камушкам, чем быстрее – тем конец ближе и неотвратимее.
Была ли я счастлива? Задуматься об этом никогда себе не позволяла. Работала, любила, людям нужна была – это ли не счастье? Замуж вышла, ребёнка родила, мальчика. Назвала его не Павлом. Но вскоре он умер. Других детей Господь мне не дал. Может, из-за этого с мужем живём врозь.
Стучат колёса, не дают уснуть. На крупных станциях подолгу стоим. Москву мужики обсуждают, как изменилась она, как похорошела и расстроилась. Курят больно много, а дым рад стараться – в открытое окошко пробирается. Я закрываюсь простынёй, но глаз не смыкаю: куда уж тут уснуть! Воспоминания не отступают.
Я вновь вижу бабушкин дом. Таких в Подмосковье великое множество: старые, деревянные, с резными, узорчатыми ставнями, с красивыми крылечками, на ступеньках которых хорошо сидеть вечерком, соловьиные рулады слушать да самому затягивать какой-нибудь русский мотив. За домом у бабушки колодец, старый, расшатанный, сруб потемнел от годочков, но вода! Хоть в зимовье, хоть в летнюю жару – ледяная, живая, и жажду утолит, и от похмелья излечит. За колодцем – грядки, всё больше огурчики на них пупырчатые да укроп с петрушкой, молодцом развалился тут и хрен, без которого ни одна еда не обходится. Ну, кто не знает, что самый вкусный студень – с хреном? И поливать эти грядки не особо-то нужно, потому что в Подмосковье дождик не ленится. Успевай только, землица, просыхать!
В доме тихо-тихо, стучат только на стене ходики.
- Ой, спать не могу! – жалуется бабушка.- Одолели меня эти ходоки. И ходют, и ходют. Да громко-то как!
- Давай их снимем и выкинем! – тянусь я к часам, но бабушка сразу пугается:
- Ишь, чего удумала! Они такие старые, как и я. Может, и меня с ними вместе выбросишь?
Часы остаются на стенке.
Над столом свисает лампа в зелёном абажуре, зажжёшь её вечером – и люди на фотографиях как живые. А вот и мой прадед, что дом этот построил. Бабушка называет его «батюшка наш» и от пыли часто протирает. Говорит, он был военным, с немцами сражался ещё в первую мировую. Войны нет, прадеда нет, а дом стоит, крепче всего другого оказался. Так и я уйду – что останется? Грустно…
Нет бабушки, и у дома теперь новый хозяин. Кто-то из маминых братьев писал, что она дом свой чужому человеку завещала. Кто он? Наверно, всё изменил, а может, разобрал по брёвнышку да построил какое-нибудь современное бунгало. Не пойду, - думаю я, - боюсь увидеть, что там теперь всё по-другому: ни улицы прежней, ни дома. Страшно-то как! Нельзя спустя годы возвращаться в дорогие сердцу места! Проведаю бабушкину могилу, посижу на кладбище – и обратно в Москву!
На Курском вокзале пересаживаюсь в электричку «Москва-Ногинск» и через час выхожу во Фрязево, отсюда уж надо ехать автобусом до деревни, но не хочется, и я иду пешком. Рюкзак у меня маленький и лёгкий, на ногах теннисные туфли, да и сама я молодая и сильная. Шагаю, дышу, любуюсь природой, а тихий навязчивый голос всё шепчет:
- Вот по этой дороге вы и ехали «Москвичом», снег в стекло стучался, музыка играла…
Показались первые деревенские улочки, блеснули на солнце золочёные луковки старой церкви, оборотился лицом ко мне крест над часовней, остального не видать – прикрыли могучие тополя, а раньше-то малютки были, заморыши, всей деревней их поливали, чтобы только прижились.
У старого магазина стоит жёлтая бочка с надписью «Квас», словно много лет назад её кто-то здесь поставил и забыл. Таких уже у нас и в помине нет. Дорога уходила вправо, а я свернула в сторону кладбища. «Город мёртвых», так называл его Бунин. Действительно, здесь живут в покое и забвении те, кого уже нет. У одного – помпезная могила, стела из дорогого мрамора, у изголовья – каменная ваза, в ней всегда свежие цветы. У другого – могила попроще, и навещают её не так часто. А кому-то – один безвестный холмик, и мужчина тут покоится или женщина – не известно.
Где же лежит моя бабушка? Где теперь её добрые, всё прощающие глаза? Где мудрая беззубая улыбка? А руки, умеющие всё на свете? Я обхожу целые улицы в этом «городе мёртвых», пока нахожу её могилу. Вот она: Ольховская Надежда Степановна. Рядом скамеечка. Сажусь на неё.
