ШАМАН сказка

Шаман в деревне нашей объявился нежданно-негаданно. Деревню-то нашу на самую окраину царства тридевятого, заповедного занесло, ежели не знаете. Такая уж география сказочная по жизни нашей незатейливой. А шаманов у нас сроду не водилось: нанайцы мы, что ли какие? Или у кого там они бывают, шаманы-то эти? Хучь места наши и дремучие, но мы-то сами люди образованные, православные, а не папуасы какие-нибудь некрещенные, прости Господи.

А паренек-то этот, что шаманом сделался, учителем рисования да труда в школе нашей деревенской прежде значился. Детишек уму-разуму учил. Читать любил очень. Тургенева, Толстого да Достоевского вдоль да поперек перечитал. Всë ответы на вопросы свои философические отыскивал. О смысле бытия. Ну и о любви опять же. Ну и ясное дело, рубанком строгал доски сосновые да картины пейзажные для интерьеров домашних писал. И сны ему снились волшебные. То цветы во снах своих собирал диковинные орхидейные, то по мирам каким-то райским причудливым слонялся. А то птицей вещей синей кружил над землей, да болящих излечивал, а жаждущих счастьем одаривал.

А у самого жизнь не задалась как-то. Такой блаженный кому нужен-то? Женщинам ведь определенность да опора в жизни нужны. А с него чего взять? Болтается в небесах, как хрен в проруби, прости Господи. Ну не говоря об том уже, что пил. Хотя, с другой стороны, как и не пить-то? Только детишки, ученики его, и спасали. Бывало, рубанок или кисть в руки возьмет да в глаза их детские, ясные как свет Божий глянет, тут уж и у самого разум да душа просветляются.

А однажды дружок его, морячок подводный, на побывку приехал. Всю ночь, как водится, говорили да спирт пили. А наутро дом строить начали. Все лето и строили. Дом-то красивый, что сказка, вышел. Да вот только кому строили-то? Дружок на флот северный, на лодку свою подводную убыл. А дом так и остался стоять, ровно корабль флагманский или храм заброшенный – ни к селу, ни к городу. Правда, после этого сошёлся с одной приезжей. Тоже учительша и опять же без царя в голове. Ну, а два дурака под одной крышей – это уже перебор. Слава Богу, что хоть сами это сообразили. Распрощались к обоюдному согласию: когда сходились и то так не радовались. Жизнь человеческая… К друг дружке по глупости да от безысходности тянемся, а разбегаемся-то уже с радостью несказанной да со знанием дела: что к чему, зачем да почему…

Она обратно в город, ну а он в тайгу наладился. Ну да об этом после. А сперва-то он сон увидал волшебный. Идет будто по болоту осенью поздней, воздух студеный как зверь ноздрями тянет да сапожищами по жиже болотной, ледяной хлюпает. В руке шесток берёзовый. Спереди себя болото им вымеряет. Остановится дух перевести – тишина такая густая да прозрачная, на безветрии настоянная, что оторопь берет. Вдруг ровно окликнул кто со спины. Оглянулся, шагнул в сторону с тропки проторенной да в болото по самую грудь и угодил. И враз тело что огнем ожгло от воды ледяной болотной. Затягивает его трясина-то, а ему и уцепиться не за что. И шесток, голова садовая, из рук выпустил, когда оступился. А сам уж по горло в болоте, подбородок кверху оттягивает, чтоб губы в жиже болотной не опоганить. Вдруг слышит: справа и чуть позади пробирается по болоту кто-то. Обернулся: глядь – волчица. Остановилась, голову в его сторону повернула, раздумывает будто. И – к нему. Шесток-то его подняла, сама за один конец клычищами держит, а другой ему протягивает. И прямо в глаза ему смотрит. Да так, что сердце в груди заходится от тоски-печали ее нечеловечьей. Так и вытянула. Пока с колен поднимался да в себя приходил – волчицы уж и след простыл. Проснулся весь в поту холодном. И тоска в груди такая, что душа на части рвется и самому волком на луну выть хочется.

А утром мужики с охоты зверя матёрого приволокли. В окошко увидал – сердце как обручем в груди сдавило. Выскочил на улицу, через зевак протолкнулся поближе: нет, не она – волчище мёртвый. На бока его окровавленные глянул – аж не по себе как-то враз сделалось. Так до вечера и проходил смурной, ровно с похмелья жестокого, хотя до спиртного-то уж вторую неделю и не касался.

И что тут скажешь: ночью тот же сон видит – один в один. Осень. Болото. Тонет опять. И снова волчица его за шесток березовый из трясины вытягивает. Проснулся, да и весь день потóм протомился – ночи ждал. А уснул – обратно в этот сон как в пропасть скатился. Что за диво дивное? Стал уж во сне этом внимательно осматриваться да запоминать, что за место такое хитрое.

А наутро котомку собрал, ружьишко за спину закинул, дверь поленом подпер, всё одно брать-то нечего – и в тайгу. Весной дело-то было. А тут уж осень к зиме клонится, инеем морозным тайгу по утрам расписывая, а топь эта болотная всё не находится и не находится. Иной раз и подумается ему, что, может, и нет её вовсе. А окрестности да приметки свои из сна припомнит, в глаза волчицыны взором внутренним глянет – и сомнений как не бывало – есть оно, есть болото это. Да вот где только?

Коротает ночь на заимке охотничьей. А на рассвете сон видит: идет он от заимки прямо на восход солнечный да и выходит на болото это свое долгожданное. Из сна как из проруби ледяной выскочил. Собрался, да и в путь-дорожку двинулся. Долго ли коротко, однако и впрямь на болото вышел. И шесток берёзовый тут как тут – будто ждал его. В руки взял, да перекрестившись, прямиком через болото и двинулся. Ну а дальше-то все как во сне его, трижды виденном. Только уж когда окликнула она его, в этот раз оберегся и в трясину не обваливался. Развернулся. Стоит да волчицу поджидает. Бежит она по болоту и прямиком к нему. Остановилась да в глаза ему смотрит так, будто беседует с ним о чём-то сокровенном самом. Ну, посмотрели-поглядели друг на дружку да к заимке отправились. К ночи и добрались. Попрощались мысленно. Он – избушку, а она на дворе в ложбинку, дождём за лето вымытую, залегла. Зверю-то свободному в доме уж никак нельзя. Не собака чай. А наутро исчезла. Растворилась как облачко в небе синем.

А он домой возвращаться решился. Потому как и душа и сердце говорят, что всё, чему суждено произойти было, свершилось уже. А тут женщина на заимку забрела. Охотник промысловый. Глядь, а душегреечка-то на ней – волчья. Чайку заварили-попили с травками целебными, беседы да разговоры поразговаривали. А чего? Он мужчина интеллигентный, тверëзый опять же, ну и она женщина видная да интересная. А уж глаза такие, что и рассказать не берусь. Словом, в деревню нашу уж вместе с ней воротились.

И что интересно: ведь как подменили парня-то: другим человеком сделался. То и имени его никто припомнить не мог, а тут кроме как на «вы» обратиться к нему как-то и язык не поворачивается. А по другому-то уж и не выходило. Людей он из бед да горестей их жизненных вызволять наладился: чего только не делал, как говорится, – и учил и лечил. Не только что из соседних деревень, уездов да губерний, из стран заморских – то японцы, то итальянцы, а, то и эскимосы американские к нему заезживать повадились. Вот и прозвали Шаманом-то.

А женщина эта, что из тайги с Шаманом пришла, женой ему стала. Тут и дом очень кстати пришелся: детишки у них рождаться начали. А женщину эту как-то даже побаиваются в деревне нашей. Не только что бабы, но и мужики. Поговаривают, будто и не человек она вовсе. И главное дело, что, будто, как зима, так время от времени следы волчьи на снегу во дворе дома ихнего появляются.

Брешут, конечно. А с другой стороны, кто его знает? В нашем тридевятом-то царстве чего только не бывает.