Арысь-поле

Первый вздох (стансы)

 

На миг оcлепила звезды фотовспышка

близ Нарвских ворот,

страдает мигренью, страдает одышкой

октябрь-задрот.

 

Зевакам, прохожим мешает, конечно,

вороний наш грай —

шампанское, ливень, эмоции, нежность

лились через край.

 

Предательство. Те́мнедь в глухом закоулке

точила ножи;

подчас до чего ж ты, безносая кукла,

похожа на жизнь.

 

Серёжки свои подбери, растеряха

(смородины куст);

в упор беспардонно меня расстреляла

налётчица-грусть.

 

Несчастливы звёзды, их мучат кошмары,

всегда голодны́;

баранье рагу знай себе кашеварит

сотейник луны.

 

Шустрее, сейчас как раз самое время,

тот самый момент!

Ещё б не забыть дозвониться еврею,

которого нет.

 

Второй вздох

 

Декабрь. Ночь. Снежинок клёцки.

Не избежать пощёчин хлёстких.

На удивление сугробы,

калитка будто в край загробный.

Нагуливаем аппетит

под снегопада серпантин.

 

Доходит антрекот в духовке,

сковороду подхватишь ловко

(понятно, я на подстраховке).

Передохни, садись поближе.

Так вкусно, пальчики оближешь!

 

Третий вздох

 

Она стояла на балконе

в полупрозрачном балахоне,

внимала тишины рассказам.

Чихнула. Маленький оргазм. Да,

задумчивость всегда так шла ей;

луна, большая-пребольшая,

лакает прямиком из лужи.

(Не Маттерхорна ль горб верблюжий?)

Прогнали воробьи ворону

(неделю будут фанфаронить).

Аминь, предсмертный крик трамвая,

а в остальном, тьфу-тьфу, нормально.

 

Четвёртый вздох

 

Как тут заснёшь, все мысли лишь о ней;

баклушник, пустобрёх, полишинель,

нескладный, переметчивый, ведомый;

 

покинул Трою доблестный Эней,

отставила свой Карфаген Дидона,

затем лишь, чтоб позырить на ротонду

(«Что на Гороховой?» — «Ага!» — «Дурдом, не?»);

Банвиля, Малларме, Сюлли-Прюдома

взахлёб он декламирует ей стансы,

он дивно пахнет Égoïste Chanel,

он бледен как бумага, исхудал он;

 

под кетамином, фенобарбиталом

снежинок разбитная фарандола;

накроет город тёплая шинель —

и ахнуть не успеешь. Nicht so schnell!

Уже успела поделиться тайной

с наперсницами, да хоть с той же Таней?

Моя любовь прочней дамасской стали,

кремня, гранита во сто раз прочней.

 

Пятый вздох

 

Мне нечего совсем сказать толпе,

несущейся навстречу. «Так, стапе!» —

не растерялся я. Конечны сосны.

Раскачивалась плавно на тропе-

ции земля-гимнастка. Старый трюк.

Привычка вечно оставаться с носом.

И острота́, и дар... «И беглость рук».

«И беглость рук. Сорвала с языка!»

Фонарь, ублюдок, хоть и близорук,

поглядывает как-то свысока.

 

Ручной, душещипательный закат,

куда ни плюнь, растёкшийся повидлом;

бесстыжие глаза её раскосы,

зачем-то разыскала Атлантиду,

дорогу к чёрту перегородила.

Отстань! Вон месяца банан бесхозный

валяется. Сказать точнее, дилдо.

 

Шестой вздох

 

Мелодию мурлыкая простую,

на стрелку по Гороховой пиздую,

на Стрелку по Гороховой пиздую,

никак луна таращится, в пизду её...

 

Выкладываю всё начистоту ей —

Очередной денёк прошёл впустую,

твои уловки чую за версту я,

на «ведьмином» ты засиделась стуле.

Проблемы, злоключения, заботы,

вокзалы, Дьюти Фри, аэропорты,

тусовки, кабаки после работы,

закатывала на зиму компоты,

швыряла нежелательных за борт ты,

детей боялась, делала аборты.

 

Седьмой вздох

 

Садишься в облаков попутку,

смываешься, пока не поздно;

не отсырел, по-моему, порох,

и бес практически не путал,

и бабу, вроде, скинул с возу,

а ощущение, как будто

тебе вдруг перекрыли воздух.

 

Сдаётся мне, что ты сдаёшься

на милость ей. Скажи на милость!

Перетерпеть лет сто плюс-минус,

помножить косинус на синус,

объесться белены («Даёшь ты!»);

включив, допустим, Наутилус,

глазеть, как месяц затаёжный

перемарается в чернилах,

как вечер хавает с ладошки.

 

(Кричала с ветки мне сова,

потягивая чай вприкуску,

на изумительном французском:

«Ecxusez-moi. Comment ça va?»)

 

До преисподней Первым классом

доставит необычный поезд...

У ней по желчи чёрный пояс,

она питбуля с догом помесь —

проглотит, не моргнув и глазом.

 

Хронический детоубийца

под окнами разбил палатку

(Отец); позёвывал украдкой,

листая томик Пастернака;

нет пороха в пороховницах,

из шуйцы выпорхнет синица,

берёзка забывает плакать,

моторчик забывает биться.

 

Восьмой вздох (мастер-класс)

 

Зимушка командует парадом,

славно обработаны присыпкой

улочки, деревья (вот паршивка!)

Города-героя Ленинграда.

Облако, хоть ты меня порадуй,

месяц зааркань семиаршинный,

голоском фальшивым-префальшивым

подзови. Проглотит тот наживку...

 

Наплевав с горы высокой (браво!)

на предупреждения минздрава,

Бродский закурить желает шибко —

каждый иногда имеет право

на фундаментальную ошибку.

 

Девятый вздох

 

Магические оплывают свечи,

луны головка сыра (сыр овечий),

сбежали ото всех, сидим в гостиной,

из дома выходить утрачен стимул,

вино смакуем, говорим о вечном...

Звонок. Не парься, есть автоответчик.

«Тряпичность, малодушие прости мне.

Я за тебя готова лечь костьми».

«И ты меня, пожалуйста, прости!»

 

Дух испускает день скоропостижно,

там за окном бесстыдные красо́ты,

там сутолока, как в пчелиных сотах,

качаются как будто бы высотки,

хоть снегопад значительно постих,

издалека разносится салют;

пойду, пожалуй, чаю заварю...

Врасплох, наверное, раз в сотый,

застанет менструация зарю.

 

Десятый вздох

 

Мне тут попритчилось, как будто

я транcформаторную будку

случайно с буддой перепутал,

я будку перепутал с буддой...

 

Неведомость на стул присела,

садится Саммаэль на стул,

ходулен, напряжён, сутул,

в плаще зеленовато-сером,

тошнотно потянуло серой,

всё осмотрел, свечу задул,

и прямо в душу заглянул;

вращает кольцами Сатурн,

незамедлительно отселе —

 

блуждать по набережным Сены...

Широкобёдрая дивчина,

ночь, добиралась на попутках,

мела метель велеречиво;

эспрессо или капучино

прекрасный месяца таймун

(сейчас на телефон сниму!)

закажет. Всё идёт к тому.

Нам подыграли и включили

профилактическую тьму.

 

***

 

Нащупывать слова (порой совсем простые),

расставив где придётся запятые,

всего-то нужно притвориться лишь,

нелишним будет приплести Париж

(ко мне ты, очевидно, поостыла),

акафиста преподнести кишмиш —

и Бог простит, авось и ты простишь.

 

Одиннадцатый вздох

 

Я сплю? Схожу с ума? Ландшафта

не узнаю совсем.

Всё — улочки, дома, за ред-

ким исключением, чужое;

снег опускается чуть жёлтый

(заслуга фонарей), шершавый,

наивный. Тишины глашатай.

Адмиралтейства гвоздь расшатан.

(В сеть нужен доступ позарез,

чтоб зачекиниться заре).

Бездомный. Снова тень клошара.

Зимы экватор. Тяжело ей,

поди. «Помочь чем?» — «Да пошёл ты!

Сама допру свои кошёлки».

Адмиралтейства саморез

пошатывается. Заре-

 

гистрируешься в простеньком отеле,

из пластилина лепишь Галатею,

упорно призываешь Асмодея,

пролистываешь «Опыты» Монтеня;

курбеты облаков-лошадок,

метели злоключения, пантеры.

 

***

 

В плечо уткнулся межесвета ворон,

растерянный. Рейхсляйтер Мартин Борман,

с бутылкой Asbach Uralt и снотворным,

ультимативно заперся в уборной

(картины убивает смехотворность)...

Соплям предпочитаю мат отборный,

соитию предпочитаю порно.

 

Двенадцатый вздох (мастер-класс)

 

​Читаем по диагонали

Камоэнса в оригинале.

Искра возникла между нами.

Не так. Всё ясно между нами.

Всё непонятно между нами.

Всё хаотично между нами.

Всё некритично, между нами.

​​Сугробов трёхпроцентный тво́рог,

декабрь нам не друг, не ворог.

Сквозняк. Аплодисменты створок.

На шёпот перешёл. Мне сорок.

​​Невыносимы временами

моргания люминофора.

​

Под титаническим нажимом

бедняжка, ​впрочем, обнажилась

(ночь). Всю неделю ​бюллетенил,

внимая вьюги бормашине,

кровь колобродила по жилам;

абракадабры, полутени,

не расшифровывал видений,

не покидал своих владений.

​Цепь предрассудков, заблуждений,

случайностей и совпадений,

что по привычке крестят «жизнью».

​

Тринадцатый вздох

 

Залпом махнули беленькую,

приговорили бедненькую.

Градусов-то в ней сколько?

Сорок. Должно́ быть. Меленько так,

где-нибудь в уголочке.

Нет, хороша чертовка!

Кстати, довольно крепенькая.

Мнится дворцом бытовка.

Рюмку об пол! Осколки.

(Как же орут колонки!)

К счастью! Оно так скользко.

Это ещё цветочки.

Сзади удар по почкам.

Тело лишь оболочка.

Сгинем поодиночке.

Сдержанности ветровку

скидываю неловко.

Банными, значит, вениками —

вьюга. Пока легонько.

Метеообстановка

та ещё. Остановку

всю занесло. Обменник там, не?

 

Что-то не так часовенкою,

небо лежит готовенькое,

нам от него презентик.

Мало на Плюке новенького,

грусть протираешь тоником

за прикроватным столиком,

город укрыт брезентом,

скоро зайдёт соседка,

дружеская беседа.

На нос зима присела —

осень, ступай, христовенькая!

 

Четырнадцатый вздох (стансы)

 

Заиндевевшими руками,

берёзы щекотали небо,

берёзы щекотали небу

мамону. Действует на нервы

твоя дурацкая манера

бросаться с Эвереста камнем;

не проще ль поменять планету,

чем переделать, дорогая,

тебя?

 

Не посетит наш домик спольный

разочарованная туча,

командировочная туча.

Завечерело. Ровно в полночь

луна позолотила ручку.

Не то. Ночь сделала мне ручкой

(так, напоследок). Надо больно!

«Грехопадений наилучших».

«Подруга, я тебя запомнил».

 

Стоит душа у стойки бара,

молчит душа высокопарно,

ствол протирая самодельный,

вынашивая план коварный;

оттанцевало, отпотело

моё растерзанное тело.

Нет. Разложившееся тело.

Раскрепостившееся тело.

(Прогуливались чинно пары.

«Чего разлёгся? С лёгким паром!»)

Моё линчёванное тело

попахивало у котельной.

 

Пятнадцатый вздох (безделица)

 

Поведай, друг любезный Юра,

как мог я ввязнуть в авантюру,

замешанным быть в этом сюре,

довериться румянолицей;

настраивайтесь черепицы,

того гляди, зари жар-птица

свой хвост распустит. Блеск гипюра.

Листвы хрустящие купюры.

Повсяместь луж линогравюры.

Луны подогревалась пицца.

Нет. Размораживалась пицца

под Телемана увертюру.

Как угораздило влюбиться,

мало того, раскрепоститься —

де-факто (ведь женат — де-юре)?

 

Шестнадцатый вздох

 

Во льду река и мерзлый тальник,

А поперек, на голый лед,

Как зеркало на подзеркальник,

Поставлен черный небосвод.

 

Пастернак, «Зазимки», 1944

 

Разреши отвлечь на пару сек —

яблоня, рябина, вяз, та́льник,

церемонный снежинок танец,

шкета за автобусом забег,

месяца румяный чебурек,

облака полуслепой старец;

мелочи, чуть не сморила дюже

прямо-таки дьявольская стужа,

максимум каких-нибудь парсек

двадцать до меня. Улыбнись, ну же!

Журавлиной не прельстишь далью,

человеку не нужны тайны,

собеседник человеку нужен,

человеку нужен человек.

 

Последний вздох

 

Нервозней перетянутой струны

сегодня я. Зази́мков сода питьевая

за окнами. Исчиркал полтетради,

спокойствие куда-то подевалось;

как правило, там что-то затевая,

завёлся барабашка под диваном

не так давно. «Давай дружить, лады?

Рассказывай, чего вдруг приуныл?»

«Ещё февраль и ночи так длинны,

ещё февраль и ночи холодны.

Не по себе, когда запотевает

обидчивое зеркальце луны».

 

Застыла пота на челе камедь,

иллюзий, осторожно, гололедь.

«Отчаиваться рано». — «Побожись мне».

«Всё будет хорошо». — «Да отвяжись ты!»

 

Прошла зимы оставшаяся треть,

вот я уже вагона посередь,

недурственно в купе расположился,

газеткой, папиросками разжился,

соседским перегаром надушился,

вот в тамбуре заметно освежился,

метель сребровласая кружится,

метели непричесанный медведь-

шатун (так интереснее). «Ты ведь

 

не трус? А, предположим, окажись ты

с ней с глазу на глаз вдруг? Всегда, заметь,

на чудо, именуемое жизнью,

есть чудо, именуемое смерть».

 

Декабрь 2015 / февраль 2016