Поэзия
Однажды старый бог-властитель неба,
Что породил Адама с благоверной
И дал им впрок тепла, воды и хлеба,
Прошелся по земле походкой мерной.
Пройдя мимо четы первоначальной,
Заинтересовался бог невыносимо:
"В каких цветах мир горний и хрустальный
Перед детьми моими предстает?"
Взглянул он их глазами на округу,
На тварей всех в отдельности и в целом
И ужаснулся: "Все они друг другу
Предстали в горьком спектре черно-белом.
Адам и Ева столь слепые дети,
Что в жизни их нет места ярким чувствам.
И чтобы краски они видели на свете,
Я подарю им величайший клад-искусство.
И вовсе не плоды пространной формы
Мировоззренье наше изменили,
А аспида словесный труд упорный,
Об истине которого забыли.
Сей хитрый змей, услышав об искусстве,
Запутался в хитросплетеньях тела.
И предвкушении заветного джекпота
Он высунул раздвоенный язык.
Немного погодя, пришел он в чувство
И, умудрившись ловко развязаться,
Пополз к деревьям серым и безвкусным,
Чтоб Еве в своем замысле признаться.
Сама же Ева как всегда скучала,
Пока Адам ходил с серьезным видом
И под господним взором и началом
Названия давал животным видам.
И в тот момент, пока Адам трудился
На ниве просвещенья благородной
Лукавый змей, рассказывая, вился.
У Евы ног плел узел новомодный.
Он рассказал в ярчайших мира красках
О сладких тайных словосочетаньях,
Что, по иронии судьбы зловредной,
Доступны только богу одному.
А Ева, побежала в изумленье
Галопом, словно лошадь под нагайкой
К Адаму, почивавшему под тенью
Деревьев, с громким храпом, без утайки.
И, как пристало женщине обычной,
Красавица жена пилу включила
И начала пилить. Не древо...МУЖА.
И чуть не до смерти его и запилила.
Адам, при жизни не блеща терпеньем,
На сто второй минуте истязаний
Брань злую в голове своим уменьем
В чудесные стихи преобразил.
С тех пор и родилась такая штука,
Что красной нитью в души нам плетется.
Подвластно все ей: радость, скорбь и скука
А вещь эта Поэзией зовется.
Но так уж завели в дали небесной,
Что циклу жизненному нету исключенья.
И как положено в природе повсеместно,
Поэзии пришлось начать влаченье.
Мы пропустили юность золотую,
Царил где матерщинник-внук арапа,
Что славу не сумел снискать иную,
Как чудный гений, мот и блудодей.
Прошла пора и шумного подростка,
Что склонен разорвать свою рубашку,
В порыве кровью обагрить кусочки
И дифирамбы бунтарям кричать.
Прошел период молодости пьяной,
Что в кабаки, как в трюмы опускалась
И в желтой рубашонке чудно-рьяно
Про скрипки и обеды распиналась
Прошла пора и зрелости суровой,
Когда везде твой фронт: в тылу, в окопах.
Когда пора вставать стране огромной
Гробы фашисту-гаду колотить.
Потом пришел и старческий маразм
Уже тот возраст, когда сердце плачет,
Глаза смеются, мозг в недоуменье,
Когда успел контроль он потерять.
И вольные стихи цвели в то время,
И рифма с ритмом были позабыты.
Воистину, схватил творцов Альцгеймер,
Стихи уже бессмыслицей убиты.
И, как последний выдох пред уходом,
Скорбят стихи о тех невинных детях,
Что пали в жертву алчности уродов
Одежды чьи движения стесняют.
Но не бывать тому, пока мы живы,
Чтоб умерло, навеки в лету канув
Сие искусство, детище Шекспира
И Пушкина, и Гёте, и Кодряну.
Ведь пока пульс искусства в жилах бьется,
До туда не считаемся мы сбродом.
Так пусть же век цветет оно и вьется
И буйствует над всем земным народом.
