Одиссея-20
ОДИССЕЯ
Песнь двадцатая
(Попытка приблизить перевод Жуковского
к современному литературному языку)
Вот приготовил в сенях для себя Одиссей богоравный
Ложе из кожи воловьей, еще не дублёной. На кожу –
Свежие шкуры овец, женихами в забавах убитых.
Лёг на постель. Евриклея его тёплой тканью накрыла.
Здесь Одиссей, женихам истребление в мыслях готовя,
Глаз не смыкая лежал. В ворота, он заметил, служанки,
Жившие в тайной любви с женихами, толпой побежали,
Нагло смеясь и шутя непристойно. Душа в Одиссее
Пламенем гнева зажглась несказанным. Во след уходящим
Броситься, было, хотел он и всех уничтожить, но всё же,
В грудь себя крепко ударив, сказал запылавшему сердцу:
«Сердце, смирись! Ты гнуснейшее вытерпеть силу имело
В гроте циклопа, когда этот зверь пожирал беспощадно
Спутников верных моих – и благое терпенье рассудку
Выход из страшной пещеры для нас, погибавших, открыло».
Так усмирял он себя, обращаясь к пылавшему сердцу.
Сердце ему покорилось. И снова прохлада терпенья
Грудь остудила. Но с боку он на бок ворочался часто.
Так на огне, разгоревшемся ярко, ворочают полный
Жиром и кровью желудок, чтоб сочно и вкусно обжарен
Был он весь полностью, жарким огнём вместе с тем не прожжённый.
Так он ворочался, в мыслях своих неустанно тревожась,
Как одному ему справиться с шайкой гостей, потерявших
Всякую совесть. И тут подошла к Одиссею Афина,
С неба ночного слетевшая в образе девы прекрасной.
Тихо к его подойдя изголовью, Афина спросила:
«Что же не спишь ты, из всех земнородный несчастнейший? Разве
Это не дом твой? Не верной ли в доме ты встречен женою?
И не таков ли твой сын, чтобы можно им было гордиться?»
Так отвечал Одиссей хитроумный Афине Палладе:
«Истину ты говоришь мне, богиня. Но сердцем я крепко
(В чём принуждён пред тобой повиниться) тревожусь, не зная,
Буду ли справиться в силах один с женихами, ведь в доме
Всею толпою они появляются в несколько дюжин?
Но и другою тревогой моё озабочено сердце.
Если по воле твоей и всевышнего всех истреблю я –
Как мне от мести спастись их родни? Я не вижу спасенья».
Дочь светлоокая Зевса Афина ему отвечала:
«О, маловерный! Надеются люди в беде и на слабых
Смертных, ни делом помочь, ни совета подать неспособных.
Я же богиня. Тебя неизменно всегда от напасти
Всякой хранившая. Слушай – понятно и ясно скажу я.
Скоро напасти твои прекратятся по воле небесной.
Спи, ни о чём не тревожась. Несносно лежать на постели,
Глаз не смыкая». Богиня ему затворила дремотой
Очи и с тем на Олимп улетела. И вот усладитель
Наших тревог, всеблагой исцелитель усталости нашей,
Сон овладел Одиссеем. Но в этот же миг Пенелопу
Сон благодатный покинул. Её постоянное горе
В сердце вошло. Горько плакала, сидя в постели, царица.
Чуть успокоившись, стала молиться она Артемиде:
«О Артемида, богиня великая, дочь Громовержца!
Тихой стрелою своею меня порази и из тела
Выведи душу мою. О, когда бы меня подхватила
Буря и мглистой дорогой со мною умчалась в то место,
Где начинает свой путь круговой Океан многоводный!
Были ж Пандоровы дочери подняты бурею. Боги
Мать и отца погубили у них. И сироты остались
В доме семейном одни. Афродита богиня питала
Их молоком, сладкотающим мёдом и соком фруктовым.
Гера дала им и ум, и красу, отличая от всех земнородных.
Ты, о богиня богинь, изумительной стройностью стана
Их одарила. Афина своим научила искусствам.
Но лишь на горно-высокий Олимп вознеслась Киферея
Зевса молить, чтоб супружества счастие дал непорочным
Девам, – как гнусные Гарпии, дев беззащитных похитя,
Грозным Эриниям в рабство отдали несчастных. О, если б
Так и меня олимпийские боги с земли во мгновенье
Сбросили! Если б меня, с Одиссеем в душе, Артемида
Светлокудрявая в тёмную вдруг затворила могилу
Прежде, чем быть мне подругою мужа, противного сердцу!
Но и тяжёлые скорби становятся легче, когда мы,
В горьких слезах, в сокрушении сердца дневные заботы
Сбросим с себя и в объятия сладкого сна предадимся,
Всё забывается нами, и зло, и добро, лишь рукою
Нас он коснётся целебной. Но мне же и сон мой печалит
Демон ужасный. Мне виделось, рядом со мною пришелец
Нынче лежал, несказанно на мужа похожий. Он тот же
Образ имел, что имел Одиссей, уходящий на битву.
Рада была я и думала: это не сон – и проснулась!»
Так Пенелопа молилась. И в эту минуту над миром
Встала из тьмы молодая с перстами пурпурными Эос.
Слышал молитву царицы супруг её переодетый.
«Значит, узнала меня Пенелопа», – подумал с улыбкой,
И показалось ему, словно образ жены в изголовье.
Сбросив покров и овчины собрав, Одиссей на скамейку
Всё положил, вынес шкуру воловью во двор и с молитвой
Руки поднял к Олимпийцу, великому богу живущих:
«Если, Небесный отец, ты меня и землёй, и водою
В дом мой (хотя и подвергнул напастям) привёл невредимо,
Дай, чтоб от первого, кто попадётся, мной вещее слово
Было услышано. Сам же мне знаменьем сердце обрадуй».
Так говорил он, молясь, и молитва дошла до Владыки.
Страшно ударившим громом из звёздно-бестучного неба
Зевс отвечал. Преисполнилась радостью грудь Одиссея.
Слово же первое он от рабыни, моловшей на царской
Мельнице ближней услышал. На мельнице этой двенадцать
Было рабынь. Ежедневно с утра и до ночи мололи
Там они зёрна пшеницы, ячменные зёрна для дома.
Спали другие, закончив дневную работу, а эта
Раньше проснулась, чтоб труд довершить, не законченный к сроку.
Жернов оставив, сказала она (и пророчество было
В слове её Одиссею): «Зевес, наш отец и владыка,
На небе нет облаков, и его заполняют, сверкая,
Звёзды, а гром твой гремит, Всемогущий! Кому посылаешь
Знаменье это? Услышь и меня. Да исполнится ныне
Слово моё. Да последним в жилище царя Одиссея
Будет сегодняшний пир женихов многобуйных! Колена
Мы сокрушили свои непрестанной работой, обжорству
Их угождая. Да нынешним пиром закончится это!»
Так говорила рабыня. Был рал Одиссей прорицанью
Грома и слова, и в сердце его утвердилась надежда.
Тут Одиссеева дома служанки сошлись во дворе и немедля
Жаркий огонь на большом, основном очаге запалили.
Ложе покинул своё и возлюбленный сын Одиссея.
Платье надел, на плечо острый меч свой привычно повесил.
Быстро подошвы к ногам привязал и копьё боевое
Взял, лучезарно блестящее медью. И так на пороге
Спальни своей появился. Сказал, обратясь к Евриклее:
«Няня, доволен ли был угощением странник. Спокойно
Спал ли наш гость? Я обычай родной моей матери знаю.
Хоть и разумна она, но подчас на пришельца и взгляда
Мельком не кинет, закрывшись в покоях своих недоступных».
Так говорил Телемах. Евриклея ему отвечала:
«Ты понапрасну, дитя, неповинную мать обвиняешь.
С нею сидя, здесь вином наслаждался он, сколько угодно
Было душе. Но не ел, хоть его и просили. По горло
Сыт я, сказал. А когда он подумал о сне и постели,
Мягкое ложе она приготовить велела рабыням.
Он же, напротив, как жалкий, судьбою забытый бродяга,
Спать на пуховой постели, покрытой ковром, отказался.
Кожу воловью постлал на полу и, овчинами сверху
Мягко покрыв, спать в сенях он остался. Ему одеяло
Я принесла». Так старушка сказала. Тогда из палаты
Вышел с копьём Телемах. Две собаки за ним побежали.
К площади, главному месту собраний ахеян, пошёл он.
Тут, всех служанок созвав, Евриклея им строго сказала:
«Все за работу! Проворнее вымести в комнате каждой.
Пёстро-пурпурные ткани постлать на скамейки и стулья.
Вымыть столы. Протереть пировые кратеры и чаши.
Больше воды ключевой наносить. В этот день наши гости
Раньше обычного к нам соберутся. Мы праздник готовим».
Так Евриклея сказала. И, воле её повинуясь,
Двадцать рабынь побежали за свежей водой. А другие
Начали в царском жилье заниматься уборкой. Прислали
Слуг женихи. По привычке они гору дров нарубили.
Вот воротились служанки с водой ключевой. Самых жирных
С пастбища боровов трёх благородный Евмей на подворье
Лично пригнал. Их в особую заперли слуги ограду.
Сам же Евмей, подойдя к Одиссею, спросил дружелюбно:
«Странник, учтивей ли стали с тобой Телемаховы гости?
Или всё так же они на тебя, как враги, нападают?»
Так он спросил. Отвечая, сказал Одиссей хитроумный:
«Добрый Евмей! Да пошлют всемогущие боги Олимпа
Им воздаянье за буйную жизнь и за дерзость, с которой
Здесь, не стыдясь, расхищают они Одиссея богатства».
Так говорили о многом они в откровенной беседе.
К ним подошёл козовод, наш знакомец недавний Меланфий.
Жирно откормленных коз он пригнал на закуску гулякам.
Возле просторных сеней привязав их, сказал Одиссею:
«Здесь ты еще, неотвязный бродяга? Не хочешь, я вижу,
Дать нам спокойно вздохнуть. Убирайся отсюда скорее.
Или со мной у тебя напоследок дойдёт до расправы.
Можешь тогда и моих кулаков ты отведать. Ты слишком
Стал нам докучен. Не в нашем лишь доме бывают обеды».
Так он сказал. Но ему Одиссей ничего не ответил.
Только потряс головою и страшное в сердце помыслил.
Третий пастух подошел к ним, Филойтий. Пригнал он на праздник
Коз и корову нетельную. Возле сеней их оставив,
Так у Евмея спросил дружелюбно: «Ответь мне, приятель.
Кто чужеземец, которого в город привёл ты? К какому
Племени он причисляет себя? Где родился? Где дом он
Отчий имеет? По виду он бедный скиталец, но образ
Царский в нём видится. Боги бродяг унижают жестоко.
Но и могучим царям испытанья они посылают».
Тут к Одиссею, приветствие правою сделав рукою,
Ласково он обратился: «О, радуйся, добрый пришелец.
Нынче тебя нищета удручает. Но вечные боги
Вдруг и тебе ниспошлют изобилье. О Зевс Вседержитель!
Всех ты безжалостней, кто на Олимпе с тобой обитает.
Нет состраданья в тебе к человекам. Ты сам, наш создатель,
Нас предаёшь беспощадно беде и великому горю.
Потом прошибло меня и в глазах потемнело, когда я
Вспомнил, взглянув на тебя, о царе Одиссее. Как ты, он
Может быть, бродит в таких же лохмотьях, такой же бездомный.
Где он, несчастный? И видит ли нынче сияние солнца?
Или его уж не стало и в область Аида сошёл он?
О благодушный, великий мой царь! Над стадами коров ты
В дальнем краю кефаленском меня молодого поставил.
Много теперь расплодилось их. Нет пастуха здесь другого,
Кто бы имел столь великое стадо прекрасных животных.
Горе! Я сам приневолен сюда приводить их на бойню,
Для услажденья гостей. А они притесняют безбожно
И Пенелопу, и сына её в Одиссеевом доме.
Видно, богов наказанья они не боятся. Богатство
Как поделить меж собою в ближайшее время – решают.
Часто мне замысел в сердце приходит, хотя он, признаюсь,
И не ахти как хорош. Иногда мне охота покинуть
Земли царя Одиссея и в царство другое по злобе
Ночью стада увести, чтоб грабителей буйных довольства
Разом лишить на солидную часть. Но одна лишь преграда –
Верится мне, что вернётся хозяин и всех дармоедов погубит».
Так он сказал. И ответил ему Одиссей хитроумный:
«Видно, порода твоя не простая, мой добрый знакомец,
Сердцем я вижу, ты верен и здравый имеешь рассудок.
Радости светлой желаю тебе и великою клятвой
Нынче клянусь я, отцом Громовержцем, обителью царской,
Щедрым её очагом, что еще ты уйти не успеешь
Нынче отсюда, как сам он появится перед глазами
Тех, кто сейчас в этом доме. И сам ты, приятель, увидишь,
Как с женихами расчёт поведёт Одиссеева сила».
Так он сказал. И ответил ему благородный Филойтий:
«Если ты правду сказал, иноземец (и Дий да исполнит
Слово твоё), то и я, ты увидишь, не празден останусь».
Тут и Евмей, свинопас благородный, богов призывая,
Стал их молить, чтоб они возвратили домой Одиссея.
А женихи в это время, собравшись гурьбою, решали,
Как им удобней убить Телемаха. Но в это мгновенье
В небо поднялся орёл, и в когтях трепетала голубка.
Знаменьем в страх приведённый, сказал Амфином благородный:
«Замысел наш невозможен. Подумаем лучше о пире».
Так он сказал, и со словом его согласились другие.
Все они вместе пошли и, когда в Одиссеев вступили
Дом, положив на точёные кресла и стулья одежду,
Начали крупных баранов и жирных свиней по привычке
Бить топорами, корову зарезали.
Прежде другого
Были изжарены им потроха. И в кратеры с водою
Слуги налили вина. Свинопас двоеручные кубки
Подал. Потом и в красивых плетёных корзинах Филойтий
Хлеба принёс. А Маланфий вином благовонным наполнил
Кубки. И пир в Одиссеевом доме, как прежде, начался.
Но Одиссею, с намереньем хитрым, вблизи от порога
Двери широкой велел Телемах поместиться. Подвинув
К ней небольшую, простую скамейку и низенький столик,
Часть потрохов он принёс, золотой благовонным наполнил
Кубок вином и, его подавая, сказал Одиссею:
«Здесь твоё место. Вином наслаждайся с моими гостями.
Новых обид не страшись. Я не дам больше склочникам воли.
Дом мой отнюдь не гостиница, где произвольно пирует
Всякая сволочь, а дом Одиссеев – царёво жилище. –
Тут же к гостям Телемах обратился: – А вы воздержите
И языки, и рукам не давайте свободы. Случится
Может великая ссора у нас». Женихи удивились.
И, обращаясь к друзьям, Антиной, сын Евпейтов, воскликнул:
«Как ни досадно для нас Телемахово слово, не должно
К сердцу его принимать. Пусть ребёнок грозится. Давно бы,
Если б тому не препятствовал Зевс, мы его устранили.
Но на своё, знать, несчастье он стал говорун нестерпимый».
Едкое слово его Телемах без вниманья оставил.
В эту минуту народ через город с глашатаем жертву
Шёл совершать. В густолистую рощу метателя метких
Стрел Аполлона был ход благородных ахеян направлен.
(С этою целью на площадь ходил Телемах благородный).
Позже, изжарив и с вертелов сняв запашистое мясо,
Всем горожанам раздали его. Пир начался великий.
Добрую часть запечённого мяса царю Одиссею
Слуги вручили. Так было приказано им Телемахом.
А в это время Афина Паллада к поступкам обидным
Царских гостей побуждала, чтоб ярче в душе Одиссея
Мщенье и гнев разгорались. Один среди них был из Зама,
Наглый и дерзкий. Его называли Ктесиппом. Несметно
Был он богат. И, богатством кичась, в этот день он задумал
Спорить с другими о браке с женою Лаэртова сына.
Так, к женихам обращаясь, сказал им Ктесипп многобуйный:
«Выслушать слово моё, сотоварищи, я приглашаю.
Мяса приличную часть со стола получил этот старец.
Было б весьма непохвально и нагло, когда бы надумал
Кто-то из этого дома лишать нашей доли законной.
Но благородно потворствовать нищим. И я свой подарок
От полноты своих чувств приготовил благому скитальцу.
Пусть за купанье вчерашнее старой рабыне подарок
Сделает нищий бродяга». Сказал он, схватил из корзины
Ногу коровью и с силой швырнул в Одиссея, который
С ловкостью юной от этого дара легко уклонился.
Грозно взглянув на Ктесиппа, сказал Телемах раздражённый:
«Благодари Олимпийца, Ктесипп, что удар не коснулся
Нашего гостя. Иначе точнее копьём остромедным
Я бы пронзил тебя. Стал бы не брак для тебя – погребенье
Бедный отец твой готовить. Еще раз для всех повторяю:
Не позволяйте себе непристойных поступков под кровлей
Дома отца моего. Правда, вынужден нынче мириться
Я с истребленьем баранов, и коз, и вина, и богатых
Наших запасов. Но вечно такое твориться не может.
Знаю, меня вы убить собираетесь. Что же, пристойней
Будет в родительском доме погибель принять, чем смиренно
Зрителем быть беззаконных поступков гостей неуёмных.
И бессловесно смотреть, как они принуждают служанок
Злым угождать вожделеньям в священной обители царской».
Так он сказал. Напряжённое гости хранили молчанье.
Но Агелай, сын Дамасторов, всё же сказал совестливо:
«Правду сказал он, друзья. На разумное слово не нужно
Нам отвечать оскорбленьем. Не трогайте странника больше.
Также оставьте в покое и здешних неверных служанок.
Я ж Телемаху и матери светлой его дружелюбно
Дам благородный совет. Вы питали до этого в сердце
Веру, надежду, что вечные боги, молитвам внимая,
В вашу обитель вернут Одиссея. На медленность вашу
Сетовать было нельзя. Так порядочность ваша велела.
Мог после брака внезапно в свой дом Одиссей возвратиться.
Нынче сомненья иссякли. Прошло двадцать лет. Неразумно
Думать, что жив он. Теперь, Телемах благородный, ты должен
Матери умной сказать, чтоб меж нами того, кто щедрее,
Сердцу милее ей, она выбрать решилась в супруги.
Будешь тогда ты хозяином вольным в отеческом доме.
А Пенелопа о новом жилище заботиться станет».
Кротко ему отвечал рассудительный сын Одиссеев:
«Нет, Агелай, я Небесным Отцом и судьбой Одиссея
(Что бы с ним ни было: жив ли, погиб ли) клянусь перед всеми,
Что дорогой моей матери в брак я вступать не мешаю.
Наоборот, убеждаю её по желанию выбрать, и много
Дам ей подарков. Но из дому выслать её по неволе
Я и помыслить не смею – осудит за это Всевышний».
Так говорил Телемах. В женихах несказанный Афина
Смех пробудила, сердца их смутив и рассудок расстроив.
Дико они хохотали. И, лицами вдруг изменившись,
Ели сырое, кровавое мясо. Глаза прослезились.
Тяжкой заныли тоскою сердца женихов безрассудных.
Феоклимен богоравный поднялся тогда и сказал им:
«Вы, злополучные, горе вам! Горе! Невидимы стали
Головы ваши во мгле и невидимы ваши колени.
Слышен мне стон ваш. Слезами обрызганы ваши ланиты.
Стены я вижу в крови. С потолочных она перекладин
Льётся. Виденьями, в бездну Эреба бегущими, полны
Сени и двор. Вижу, солнца лицо покрывается тенью.
Страшная тень. И под нею земля покрывается мраком».
Так он сказал. Но безумно они хохотать продолжали.
Тут Евримах, сын Полибиев, едкое слово промолвил:
«Видно, друзья, чужеземец, отведав вина, помешался.
Надо на площадь его проводить. Пусть проветрится малость.
Раз уж ему так ужасно темно в нашей светлой палате».
Феоклимен богоравный сказал, обратясь к Евримаху:
«Нет, дорогой, в провожатых твоих я нужды не имею.
Ноги пока еще есть, и глаза есть, и уши. Рассудок
Мой не расстроен. И память свою я еще не утратил.
Сам я отсюда уйду. Подходящее страшное горе
Слышу отчётливо я. Не один избежать не сумеет
Кары небесной. Никто из губителей царского дома».
Так он сказал. И, поспешно палату покинув, к Пирею
Быстро пошёл. И Пиреем был с прежнею ласкою принят.
А той порой, поглядев друг на друга с насмешкою, гости
Начали над Телемахом глумиться, над тем, что судьбина
Шлёт ему странников нищих, каких днём с огнём не отыщешь.
Так, между тем, говорили они Одиссееву сыну:
«Друг Телемах, на подбор негодяи тебя посещают.
Прежде вот этот нечистый пожаловал в дом твой бродяга.
Хищник обеденных крох, ни в какую работу не годный.
Слабый, гнилой старичишка, земли бесполезное бремя.
Гость же другой помешался и начал беспутно пророчить.
Даже и боги не знают, о чем говорил он, бедняга.
Выслушай, право, наш добрый совет, Телемах многомудрый.
Ты нам отдай благородных гостей, чтобы с пользой могли мы
Их переправить к сикелам, продав за хорошие деньги».
Так говорили они. Телемах, их словам не внимавший,
Молча смотрел на отца, ожидаясь спокойно, чтоб подал
Знак он, когда начинать с беззаконною шайкой расправу.
В горнице ближней на креслах богатых в то время сидела
Многоразумная старца Икария дочь, Пенелопа.
Было ей слышно, что пьяные гости в застолье болтали.
Весел, беспечен, весь в смехе и хохоте, шумен безмерно,
Был их обед, для которого снеди и вин в царском доме
Столько в тот день приготовили. Но никогда не готовил
Ужина людям, никто и нигде, – приготовил который
Вместе с Палладою царь Одиссей для незваных пришельцев,
Жадных в застолье гостей, беззаконных ругателей правды.
14.06.15 г.,
Праведного Иоанна Кронштадтского
КОНЕЦ ДВАДЦАТОЙ ПЕСНИ
