Ода миндальному дереву
Я начну говорить, не смущённая тягостью слова,
Не искусна в науке сложения песен и од,
На любом из наречий молчащая, кроме родного,
На последнем же снова отважно раскрывшая рот.
После этой земли и Таврида покажется ссылкой,
И до Невской губы весь гранит неотёсан и груб,
И камнями гремит, как сквозняк - виноградной бутылкой,
Оловянною вилкой воткнувшийся в ночь Петербург.
За орущей Сенной - молчаливые строгие шпили,
Братья Данте в застенках, колонны из рыбьей кости,
Свежих персиков цвет, устаревшие лошади в мыле
И под плёночкой пыли две стрелки без права идти.
Свежевыпавший иней кусает соборы за пятки,
Тёплых луковиц кольца пугает своей новизной,
И они разлетаются в ужасе, как куропатки,
Как смешные лампадки и свет у меня за спиной.
В этом холоде рек, в этой мокрой чахоточной дымке,
Где ленивые утки лощёное щиплют перо,
Как ты смог не исчезнуть, не сгинуть, не стать невидимкой,
Незаметной пушинкой на ворсе дворцовых ковров?
Как ты смел покуситься на мраморной рыбы чешуйки,
Их пустое сиянье затмив молодою листвой?
Как горючие слёзы январские медные струйки:
В закоптившейся печке-буржуйке пожар мировой.
Сколько вёсен прошло со времён твоего появленья:
Если все половодья собрать - океан без конца,
Если горькие слёзы надежды - почти надводненье,
А подпольное пенье - безмолвный титан без лица.
И кому из жестоких богов показалось забавным
Поместить золотое вино в беспощадный котёл,
Где не то что Диониса - нет даже пьяного фавна,
И во мраке державном миндальный выращивать ствол?
Ах, горьки твои корни, остры твои сочные ветви,
Каждый звук как орешек томится в скорлупке строки,
Каждый нежный бутон обрывают безумные ветры,
Подгоняемы льдом безответных течений морских.
Разгораются лампы и тают тяжёлые свечи,
Опускаются веки за яростно прожитый век,
Всласть напившийся снов и не тронутый пафосом речи -
На сутулые бледные плечи свалившийся снег.
И, плечами насытившись, хлопья потёртого снега
Налегают на башенки плотных смурных кирпичей,
Оттесняя их крестики в тёплое лоно ночлега,
А юдоль молодого побега - в перчатки ночей.
Покрываются влагой назло золочёные звёзды
И темнеет на куполе круглой лазури эмаль,
И корона над проседью вод зарастает коростой:
На проклятом погосте цветёт беспокойный миндаль.
Не искусна в науке сложения песен и од,
На любом из наречий молчащая, кроме родного,
На последнем же снова отважно раскрывшая рот.
После этой земли и Таврида покажется ссылкой,
И до Невской губы весь гранит неотёсан и груб,
И камнями гремит, как сквозняк - виноградной бутылкой,
Оловянною вилкой воткнувшийся в ночь Петербург.
За орущей Сенной - молчаливые строгие шпили,
Братья Данте в застенках, колонны из рыбьей кости,
Свежих персиков цвет, устаревшие лошади в мыле
И под плёночкой пыли две стрелки без права идти.
Свежевыпавший иней кусает соборы за пятки,
Тёплых луковиц кольца пугает своей новизной,
И они разлетаются в ужасе, как куропатки,
Как смешные лампадки и свет у меня за спиной.
В этом холоде рек, в этой мокрой чахоточной дымке,
Где ленивые утки лощёное щиплют перо,
Как ты смог не исчезнуть, не сгинуть, не стать невидимкой,
Незаметной пушинкой на ворсе дворцовых ковров?
Как ты смел покуситься на мраморной рыбы чешуйки,
Их пустое сиянье затмив молодою листвой?
Как горючие слёзы январские медные струйки:
В закоптившейся печке-буржуйке пожар мировой.
Сколько вёсен прошло со времён твоего появленья:
Если все половодья собрать - океан без конца,
Если горькие слёзы надежды - почти надводненье,
А подпольное пенье - безмолвный титан без лица.
И кому из жестоких богов показалось забавным
Поместить золотое вино в беспощадный котёл,
Где не то что Диониса - нет даже пьяного фавна,
И во мраке державном миндальный выращивать ствол?
Ах, горьки твои корни, остры твои сочные ветви,
Каждый звук как орешек томится в скорлупке строки,
Каждый нежный бутон обрывают безумные ветры,
Подгоняемы льдом безответных течений морских.
Разгораются лампы и тают тяжёлые свечи,
Опускаются веки за яростно прожитый век,
Всласть напившийся снов и не тронутый пафосом речи -
На сутулые бледные плечи свалившийся снег.
И, плечами насытившись, хлопья потёртого снега
Налегают на башенки плотных смурных кирпичей,
Оттесняя их крестики в тёплое лоно ночлега,
А юдоль молодого побега - в перчатки ночей.
Покрываются влагой назло золочёные звёзды
И темнеет на куполе круглой лазури эмаль,
И корона над проседью вод зарастает коростой:
На проклятом погосте цветёт беспокойный миндаль.
